Почаев 1970-80х

31.08.2010, 11:49
Следует отметить: среди них действительно есть много больных, придавленных игом душевных или физических страданий. Но есть и такие, которые избрали беснование как подвиг, как образ жизни, что-то вроде юродства или вид древнего пророческого служения.

К престольному празднику Святой Успенской Почаевской Лавры.

…Почаев у меня всегда будет ассоциироваться с бескрайним, лазурным, глубоким небом. Гора Почаевская — место, где чувствуется близость неба, Царства Божия, пришедшего в силе…

***

Во благодатный мир призвать, Свою эпоху рассказать…

Мое первое посещение Лавры совершилось 10 августа 1977 года. Договорились, собрались и поехались… Роменские матушки Августа, Магдалина и псаломщица Татьяна, что в кладбищенской церкви у батюшки Алексия служила, ну и меня взяли с собой, тогда еще школьника, доселе слышавшего о Лавре только из рассказов.

Вход в главные ворота Лавры — все равно что в Царство Божие.

Над входной аркой — изобажение Божией Матери в огненном столпе с предстоящими по сторонам преподобными Иовом и Мефодием. Спокойствие, царящее во дворе несмотря на толпы, снующие взад-вперед разноликой толпы прочан-богомольцев. Разговоры приглушенные. А над всем этим миром парил огромный купол Успенского собора. Тусклое золото его, еще не реставрированного, впечатляло все равно, хотя и потемнело настолько, что видны были даже квадратики, которыми оно некогда наклеивалось.

Юродивый Петро в бирюзово-зеленоватом, но уже довольно-таки грязном, потертом костюме и кирзовых сапогах деловито бродит-перебегает-подпрыгивает по галерее возле великой настенной картины Спасителя с поднятыми руками и надписью: Придите ко мне вси труждающиеся и обременении и аз упокою вы. Чувствуется, что он, Петро, здесь свой, постоянный. Он страшно гримасничает и при этом что-то бормочет себе, не то жестикулирует, не то блажит. Пророчествует, видать… Матушка Августа говорит мне: «Смотри, смотри – это Петро-юродивый. Он знает, что-то такое, чего никто не знает. Ему открыто».

Всюду видно пульсирующее сознание человека, борющегося с бытием, со сверлящим ум червем-сомнением, всюду напряженная борьба с сухой обыденностью, душной атмосферой земного, материального, естественного. Имя борьбе этой — богоискание. Хочется всегда чудесного, необычного, и вот оно в Почаеве разлито везде и всюду. Здесь душа отдыхает и воспаряет к небу. Снуют разноликие богомольцы с навешанными через плечо сетками-котомками, кое-где видны и рюкзаки — тогда уже были. В 80-е еще так ходили. Еще в ходу были вязаные сетки-авоськи.

Шелушащийся внутри Успенский собор всё равно впечатляет.

Правый придел, окна вверху распыляют внутрь бытийный всегдашний свет, на потолке — неосыпавшаяся в центре икона Преображения, еще можно разглядеть лучи вокруг Преобразившегося…

Юродивый Петро с фуфайкой под рукой и с презрительной гримасой на лице долго и усердно протирает одеколоном больших размеров Почаевскую икону Божией Матери, что в правом приделе, приложился и опять долго трет. Приложились и мы, богомольцы Сумской области. Я притронулся губами. Благоухающее стекло, а под ним — сияющая золотом стопа. Неземная свежесть. Чувствуется благодать и сила. Матушка Августа рассказывает мне, что это не главная, а копия с чудотворной. Хоть и копия, но тоже, говорят, чудотворная. Под ней долгое время были прибиты костыли исцелившейся, сейчас советская власть приказала убрать…

Среди богомольцев выделяется молодой мужчина в белом, но уже затяганном в странничестве кителе. Он стоит на коленях, небритый, с мягкими шепчущими губами, с молящимися, горящими глазами, с Евангелием в руках. Вот он протянул вперед руку с книгой, просит что-то у Бога. Очень выразительные глаза. Я подумал: вот так надо просить и молиться.

Межу людей бродит странница — платок дынькой, глаза потухшие, глядящие поверх всех, халат наизнанку, пояс-«платок», и за поясом заткнут кухонный нож. Немного страшновато, жутковато.

Вышел толстый схиархимандрит Серафим, всех благословил…

Началась служба. Клироса, пение братского хора. Иеродиакон Исаия и послушник тогда еще Иов. Я стоял по правую сторону возле киота с изображенными Феодосием Черниговским и Серафимом Саровским и хорошо их видел. Димитрий вышел мироваться в темно-зеленых очках…

Между службами сидим в парке лаврского двора, опочиваем. Рядом пожилой учитель, впечатлительной внешности, из Волгограда. Вдохновенно рассказывает, как приехал в Лавру и исцелился от болезни ног. Клеймит безбожников на чем свет стоит. Я его запомнил.

Разговоры о красных паспортах: брать нельзя. Зеленые еще можно держать, но красные, советские — это цвет самого пламени адова, печать антихристова, кто взял, тот уже не христианин и не спасен…

Одним словом, фонтан-коктейль духовной жизни рядового дня Лавры полнокровно бродил и клокотал. Всего одно мгновение мировой духовной истории. День – пространство для новостей.

А над всем этим — высокое и глубокое небо Почаева, лествица, путь восхождения, парения духа человеческого к вершинам духа.

У Иова

Ночевали первую ночь «у Иова». Это коридоры-переходы к пещерному храму преподобного Иова и церкви Антония и Феодосия Киево-Печерских. Там целый говорящий, пророчествующий, предостерегающий мир странников и богомольцев — «прочан» по-украински. Словоохотливые странники, странницы и богомольцы рассказывают многоразличнейшие случаи из жизни мира и их собственных откровений, прозрений. А мне, сельскому хлопцу, всё интересно, необычно, и я слушаю, и слушаю, и еще раз слушаю.

Женщина, вероятно из России, рассказывает, что в их местности вырастают, подобно корням старого дерева, когти из-под земли. Это сам сатана поднимается из ада, выпущенный Господом перед концом мира мучить народы земли. О нем написано в Откровении Иоанна Богослова, что перед концом он будет выпущен из бездны. Как только покажется голова, он весь, подобно взрыву, возгремит, воспрянет, расправит крылья, воспарит высоко, дыхнет на землю огненным своим дыханием, тогда-то и жди конца жизни человеческой, обычной уже не будет…

Другая, не-то странница, не-то богомолка, рассказывает, что ей известно новое знамение близкого конца времени: проваливается земля под Москвой. Она сама видела: откалываются куски земли, а там – бездна, дым все застилает, дна не видать. Как только обвал дойдет до Троице-Сергиевой Лавры и сама Лавра провалится под землю, тогда и ожидай великого Дня Гнева Господня, взятия из дома, исхода в Иерусалим в Иосафатову долину на Страшный Суд, где тайные грехи человека обличатся пред всеми народами…

Группа женщин из Житомирской области, Любарского района, села Борушковцы рассказывают в свою очередь про диво-чудо в их селе. Это засыпающая Надежда, которая спала сорок дней и сорок ночей и была водима там, на том свете, ангелом, и ей показываемы были новое небо и новая земля, рай и ад. По пробуждении же не ест и не пьет ровным счетом ничего вот уже целых пять лет. Так дал ей Бог в подтверждение знамения…

Я потом через три года, уже будучи послушником Лавры, видел ее, когда в 1980 году ее приближенные последователи привозили в Лавру. Сама она не ходила ногами, а ее возок стоял возле Троицкого собора. Многие богомольцы, послушники и даже батюшки к ней подходили за советом или из простого любопытства, хотя начальствующие батюшки Почаевские этого не благословляли – она сектантка-леонтьевка. Движение их, леонтьевцев, началось на Волыни в 1950-х годах и существует с переменным успехом по сей день…

Болящая странница вся ушла в себя, постоянно кутается в пальто, на разговоры реагирует агрессивно: «Антихристы понаехали. Не тронь храм души моей!»

Подвалы-коридоры, крытые галереи, ведущие к пещерному храму прп. Иова Почаевского и церкви Антония-Феодосия Киево-Печерских. Там оставались иконы, писанные еще униатами: пророк Исаия с клещами, в которых горящий уголь; толстый розовощекий апостол Петр с ключами от Царства Небесного; неестественное скульптурное Распятие, навевающее отчаяние. Мрачное довольно-таки место. Там сумрачно даже днем, там ночевали в годы советского безвременья приезжие богомольцы странники и странницы. Некоторые, отказавшись от паспортов, по 15, а то и 20 лет жили, имели мужество жить здесь безвыездно, без малейших человеческих удобств, тепла очага, домашнего уюта. Некоторые женщины, подобно Анне-пророчице, не отходя от Лавры, постом и молитвою служили Богу, ночуя прямо на полу. Это были настоящие ревнительницы жития страннического. Вечная им память и со святыми упокоение.

Подошло время сказать и хорошее слово о бесноватых. Да, так есть

Мне много приходилось видеть бесноватых в Почаевской Лавре в годы моего послушничества там. Бесноватых в разных «художественных» и «философских» жанрах. Видел я подпрыгивающих, трясущихся, козлогласующих, ревущих медведями, воющих волками переговаривающихся с диаволом.

Следует отметить: среди них действительно есть много больных, придавленных игом душевных или физических страданий. Но есть и такие, которые избрали беснование как подвиг, как образ жизни, что-то вроде юродства или вид древнего пророческого служения. Следует отметить, что юродство и пророчество, как подвигослужение, почти идентичны. Если почитаем жития святых и в них, в частности, жизнеописания юродивых, то увидим, что они много пророчествовали, предсказывали. Так есть. «Пророк» в этом смысле — человек, произносящий речь, прорекающий. Границы между физической и духовной болезнью таковых прорекателей сильно размыты, так, что даже опытному духовнику или психиатру трудно различить, где среди них образ жизни, подвиг, а где диагноз. Но все это привлекательная и вместе с тем отталкивающая картина быта многих святых мест. Я думаю, только одному Богу предоставлено право судить этих людей. Не сужу их никоим образом и я. Это их бытие, их подвиг, их жизнь.

В тяжелые для Церкви 60-е годы прошлого века, когда государственный агрессивный атеизм предпринял попытку закрыть Почаевскую Лавру, странницы, бесноватые кликуши ложились под колеса автомобилей, стремясь не допустить закрытия Святыни. И за этот их действительно подвиг, им, многим уже взошедшим своими крутыми тропинками к той Небесной Отчизне, к которой они так ревностно в своей жизни стремились, я кланяюсь земно. И фанатичны были не по разуму, и вздорны, и сварливы, и суетливы, и мучимые призраками страшной ночи сей жизни, но не отреклись, не отступились от своего Спасителя и Господа Иисуса Христа, Пречистой Его Матери, выстояли, отстояв Лавру.

Многие из них в сравнении с сытыми, холеными, жующими жвачку туристами, несметными полчищами с фотоаппаратами наводняющими Лавру, выглядят не очень непривлекательно: одетые в старые 50-х годов прошлого века пальта, с намотанными на головах многими платками, подпоясанные поясами или теми же самими платками, «чтобы теплей», сидят они на раскладных стульчиках, над книгами, на «галерее» - террасе, что перед Успенским Собором на ветру, в дожди и морозы, ожидая очередного богослужения. При всем своем невзрачном виде они есть суть истинные поклонницы Матери Божией и Горы Почаевской. В массе своей они — ушедшие в самих себя, замкнутые, неразговорчивые, всхлыпывающие, временами истерично вскрикивающие и этим представляющие из себя, я бы сказал, удручающее зрелище. Но это на первый взгляд. А если какими-то неимоверными усилиями сумеешь их разговорить, то услышишь немало интересного и не без остроумия. А если еще к этому, теми же усилиями, растопишь лед отчужденности и недоверия, то на лице таковой увидишь и блаженную улыбку — знак обитания Царства Божия в нас.

Бывало, поймает милиция такую странницу, а в 1960-70-е «органы» охотились за таковыми, инкриминируя им бродяжничество, нарушение паспортного режима, что по советским законам считалось уголовным преступлением. Спрашивают паспорт, место жительства, работы, а они, эти бродяжки во Христе, и паспорта-то свои давным-давно сожгли в противостояние «зверю-антихристу». Забирают ее, ведут, приводят в городтел милиции, допрашивают:

— Так, сколько живешь в Почаеве?

— Чего вы пристали, я только вчера приехала!

— Неправда, мы тебя видим уже три месяца, если не полгода. Говори правду!

— То не я, то бродит по Лавре похожая на меня…

— Нет, ты.

— Нет, не я, а то тень моя. Я духом всегда в святыне. А так не-е-е, меня здесь нет.

— Бабо, не дури, — сердится милиционер, — тебя по твоему виду видно, по одежде, что ты бродяжничаешь и без постоянного места жительства.

— Есть у меня трехкомнатная квартира, — изворачивается как может странница, — хорошая, такая себе, новая.

— Где, в каком городе? Адрес? Мы тебя туда бесплатно свезем.

— Где она? — За плечами!

— Что!? Издеваешься!!! Водишь за нос милицию? Уж мы до тебя докопаемся, выведем на чистую воду.

— Никак нет. Даже не подумайте. Только послушайте: моя трехкомнатная квартира в моем мешке. Вот смотрите: первая комната, первый узел – моя библиотека, она мне и за кабинет служит, в нем мои книги: молитвослов, псалтирь, моя писанина разная. Вторая комната, узел – кухня: здесь кружка, миска, ложка. Третья комната – спальня, ну, тут тряпье всякое: платки, чулки, рукавицы, ногавицы. Уразумели?

Поругают было такую, посмеютя, подержат для острастки да и выгонят. Что с нее возьмешь таковой. Вона – «божевільна».

В 1960-е, когда в связи с закрытием Лавры усилилось противостояние, когда напряжение меду верующими и атеистами достигло апогея, то таких странниц будками и грузовиками, если не успеют выскочить, завозили и выбрасывали за 50 или даже 80 километров от Почаева. И они, не имея денег на автобус или поезд, добирались пешком или, если повезет, на попутках назад, туда, в ту Святыню, которую, любя, избрали своим домом, в которой желали помереть и от которой злая неумолимая сила стремилась их насильно оторвать, отогнать.

Но не все в этой жизни идеально и возвышенно. Среди почаевских странниц были и беспокойные, доставлявшие немало хлопот братии и богомольцам своими эксцентричными выходками. Люди есть люди. Все мы согрешили и лишены славы Божией и нуждаемся в первую очередь не в идеализации, а в покаянии. Но все же, я думаю, наша духовная жизнь была бы намного беднее и бесцветней, если бы не было и такого.

Помню, после Всенощной, или какой-то праздник полиелейный был, что звонили, послушник Аркадий и дед Иван, бывшие в то время звонарями, отзвонилили на начало всенощной, на утрени, на Евангелии и девятую песнь канона, как и положено в такие дни. Послушник Аркадий замкнул колокольню, ключи сдал в привратную. Между тем мало-помалу подходила к концу и сама вечерняя служба, стемнело. Богомольцы подались ночлеговать до Преподобного, братия пошли в трапезную. Мирно идет трапеза, сидим вечеряем, ничего не предощущая необычного. Вдруг, ни с того ни с сего, тишину встревожил звон большого колокола. Все всполошились, насторожились. Аркадий-звонарь здесь же сидит вместе со всеми в трапезной. Минуту смотрели друг на друга удивленно, а звон идет и идет, не переставая.

Наместник, тогда Яков был, говорит звонарю: «Полезай, посмотри, что там делается, кто там остался. Не может же сам колокол звонить, если не чудо. Может, кто остался, спрятался». Аркадий в страхе говорит: «Ради всех святых и Страшного Суда Господня не посылайте меня одного. Хоть что, я сам туда не полезу. Я последним замыкал, всех посетителей выпроводил, все сам проверял и знаю, что там никто не остался. Там никого, ни души нету!» «Кто же тогда там звонит? Какая сила?» — «Не знаю, вот почему и боюсь».

А колокол гудит и гудит, тревожно, словно на сполох какой собирает. Тогда наместник снарядил целую делегацию, послав вместе со звонарем благочинного, эконома и так еще несколько человек на подмогу. Ну и полезли.

Лезут, в пустой звоннице — ни души, только медь колокола ревет страшным тревожным басом. Колокол — тот самый, большой, из уцелевших великанов на Украине, одиннадцать с половиной тонн. Долазят на верхние ярусы, тут уже и самых смелых начал одолевать гипноз страха. Убоялись зело, лезут еще выше, а в ногах дрожь. Вот уже и сам колокол виден и — о, мара! — да это же всем знакомая странница, больная, бесноватая. Насилу отняли от била, утихомирили, успокоили и спровадили под белы руки с небес на землю.

А она что? Бесноватая, больная, но хитрая. Что-то ей ударило в голову позвонить одной, чтобы никто не мешал, и когда звонари отзвонили девятую песнь, предусмотрительно спряталась внизу колокольни за стоящие там архиерейские кафедры, замерла там, когда выпровожали всех посетителей, и по свободе дождалась своего «звездного» часа — позвонила в Большой.

Все, поугомонившись, поуспокоившись, разошлись по келиям на сон грядущий. Было и такое приключение с беспокойным племенем странниц.

Когда я уже нес послушание на экономии, на нижних складах пришло известие, что там, у Иова, в подвалах-ночлежках умерла странница. Я видел с галереи, как к выходу на нижних складах подъехала машина, кузов которой застелен домотканной цветной дорожкой в ожидании выноса. Последние почести той, которая так любила обитель и в ней окончила свои дни.

Мне почему-то очень захотелось спуститься в ночлежку посмотреть. Или с послушником Игорем Брусом мы спустились, он подговорил, уже не помню. Помню только ясно, как вошли мы к покойной. Лежала она в нижних коридорах, где ночуют богомольцы, у нее были очень опухшие белые руки с посиневшими ногтями. Лица не запомнил. В головах раскрыта Псалтирь, ее сподвижницы по очереди читают. Вся она обложена маленькими фото-иконками, есть обычай такой в Лавре: умершего обкладывать священными изображениями. Даже монахов обкладывают. На тех иконках отображен их мир, к которому они всю жизнь стремились, и вот с ним они идут в него.

Похоронили странницу в необбитой труне, опустив в яму с водой. Была как раз ранняя весна, подтаивало, и яма наполнилась сантиметров на пять талой водой. Покрывали подтаявшей землей, месивом, почти что грязью засыпали. Словом, страшная была жизнь, страшная бездомная кончина и такие же страшные похороны.

Это о них, странниках и странницах грядущих поколений, написал величайший из странников апостол Павел, такие прекрасные слова:

Все сии умерли в вере, не получив обетований, но только издали видели их и радовались, утверждая, что они странники и пришельцы на земле. Ибо те, которые так говорят, доказывают, что ищут Отечества. Если бы они имели в мыслях то отечество, из которого вышли, то имели бы время и возвратиться. Но они стремились к лучшему, к Небесному, посему Бог не стыдится их, называя своим народом, ибо он приготовил им город. Упование их бессмертия исполненно.

***

Опять поминальный приблизился час,
Я вижу, я слышу, я чувствую вас.
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отнялся список и негде узнать.
Для них изоткался широкий покров,
Из бедных, у них же подслушанных слов…

***

Жизнь в некоторых своих формах и проявлениях иррациональна и бессмысленна, и это следует принять как должное. Это относится к такому явлению жизни, как монашество. Из бессознательного, архаичного океана бессмысленного, иррационального произрастает миру великий смысл, возвышенные архитектурные формы, под сводами которого находит себе успокоение, умиротворение, отдохновение уж слишком рациональный, уставший от правил разума дух человечь.

***

Мы, послушники-кандидаты в монахи, поступив в Почаевский монастырь жили в интересное время

«Удивительное рядом, но оно запрещено», — пел в те же годы Высоцкий. Гонений подобным, какие были в шестидесятые годы, уже не было, но не было и спокойствия. Один из методов борьбы богоборческой власти с монашеством – не давать прописки. Поступление в Лавру было для молодых полностью пресечено. «А, у нас в Союзе нет молодых верующих! Вот нет и все! Они перевоспитались на коммунистически-атеистический лад!» - врала, ох и врала, официальная советская прпаганда!

Между тем конец 1970-х — начало 1980-х было временем, когда интеллигенция, а вслед за нею и народ, уверовали в необходимость возрождения религиозных ценностей. Так было на самом деле. На батюшек, монахов смотрели как на противоборствующих, противостоящих зарвавшейся, завравшейся на всех фронтах опостылевшей коммунистической идеологии. Шла в большинстве случаев скрытая борьба за сохранение религиозных памятников — часовен, церквей, монастырей…

Поступить в монастырь в послушники поступали, наместник принимал, но без прописки. И жили мы там, аки птицы небесные, прописка ест - «воздух трест!» А кагебисты ходили по Лавре и придирались. Кого заметят, что долго живут, начинают расспрашивать: кто таков, откуда?

Бывали ночные проверки паспортного режима. Благочинный или эконом, узнав о предстоящем «набеге» от доверенных людей из того же горотдела милиции, ходят по келлиям и нам объявляют: «Сегодня, хлопцы, в келлиях не ночуйте — прячтесь кто куда. Благо, в Лавре места есть, где спрятаться…»

И мы ночью берем с собой акафисты, свечи и идем в сад или в подвалы — там есть такие огромные коридоры-переходы подземные с пещерами, подобными тем, какие в Киевской Лавре. Или же на чердаке располагались. Но на чердаке нет, не помню! Другие рассказывали, что прятались и там. Поем, читаем акафисты о нашествии супостатов!

И вот ночью группа из «почетных лыць», которые называются сокращенно КГБ, идет эта комиссия по корпусам. Проверка. Благочинный или эконом проводят. Открывают одну келлию, показывают. А там — иконы, лампадка горит. Чоботы стоят, носки кучей лежат, всякое там тряпье. Ну, дурному видно, что живут. Келлия обитаема. Спрашивают у проводника: «Тут кто живет?» Тот отвечает отрицательно: «Нее-е-е! Никто и ни в коем случае! Что вы!?» Ну, то было такое время, что и милиция и кегебисты знали, что живут, но сугубо так уже не придирались.

По завершении проверки все дружною гурьбой шли в келлию к наместнику, там уже их ждало «угощение» на столе и «благодарение» в конверте, и они, «просветлев» и «провеселев» от налитой рюмочки коньяка, там же за тем столом писали акт о том, что паспортный режим в Лавре есть весь в норме.

Но, в 1980 году, в Олимпиаду, проверки усилились. Причем к этому подключилось уже не Кременецкое «купленное», «понимающее» КГБ, а, Тернопольское или даже говорили, что киевское. Благочинный предупредил нас, чтобы мы прятались и лишний раз не ходили по Лавре и не попадались на глаза лицам в штатском.

Один раз нагрянули с проверкой на просфорню, когда там находилось много послушников, естественно, непрописанных. Начали всех брать, хватать, запихивать в воронок и увозить в горотдел. Сутки продержали там как неких «рецидивистов», затем отпустили с категоричным приказом в 24 часа уехать из монастыря.

В один из ночных набегов послушник Витя Воронежский не ушел из келлии. Когда услыхал приближающиеся шаги, спешно отодвинул шкаф и спрятался за ним. Думал пересидеть «татарский набег» в конце ХХ века. Вошли люди в штатском и с ними какая-то дама, тоже из проверяющих. Она, заглянув за шкаф, увидев Витю, сразу спросила: «О! А вы молодой человек что здесь делаете?» Тогда и Витя пошел здесь в наступление, «ва-банк». Ведь, знаете, лучший метод обороны – это наступление. «Это не вы меня должны спрашивать, что я здесь делаю, а я вас. Уважаемая, что вам здесь нужно? Я тут живу, а вы чего это, с какой стати, среди ночи в келлию к монаху приперлись!?» Тут скандал, возмущение! По келлии, такое ощущение, что чуть перья не летают, ну и забрали Витю в городтел, выпустив под подписку, что в 24 часа он уедет из Почаева.

Одну ночь нас подняли командой внезапно среди полуночи: «Хлопцы, ховайсь кто куда, кагебисты уже в Лаври, уже ходять в коридорах!» Мы быстро схвачиваемся, и, я помню, из своей келлии на экономии успели выскочить в сад. Милиция прошла в буквально метре от нас, так и не заметив затаившихся, хранимых небесною Рукою.

Было страшно? Да! Особенно мне, несмелому от природы человеку, потому что если схватят и дадут приказ о 24 сутках, тогда — прощай Лавра и все мечты, связанные с ней.

Послушник Вячеслав, смиренник Божий, я его как сейчас помню, вечно ходил с поникшей головой, трудился на кухне, не прятался и был взят. Его судили. Наместник не заступился. Припаяли статью. Теперь пятая часть страны не работают и живут. Вот в грядущий мировой кризис, может, и половина не будут работать. А тогда было нельзя. Была пресловутая 209 статья УК РСФСР. Один год исправительно-трудовых лагерей общего режима Вячеславу дали, отбывал.

***

Такие вот, дорогой читатель, были методы борьбы с отсталым, темным, религиозным прошлым, что называется – монашество. Но уже тогда становилось ясно, что даже советски воспитанный, русский мужик не поменяет своих «запечных, заиконных тараканов», как атеисты называли религиозные предрассудки и суеверия, ни на какой солнечный социализм, коммунизм и прочие подобные «измы», идеологизмы.

«Коммунизм — это молодость мира, и его возводить молодым!» — слыл глас катастрофически устаревающий лозунг тех лет. Сейчас страшно и жалко смотреть, что осталось от того некогда грозного, воинственного агрессивного, казалось в те годы, непобедимого коммунизма. По телевизору видим, как повязанные красными ленточками старики и старушки несут цветы к памятнику Ленина. Выкрикивают осипшими от старости голосами лозунги, которые уже никого и никак не вдохновляют. Силятся дрожащими голосами еще петь «Интернационал» и еще что-то о пионерии в виде распада материи.

Современный мир, да, как и прошлый тоже, начисто не тоталитарен по своей природе, в нем всегда будут находиться разновекторные силы, и понять, уразуметь это — значит, понять нечто важное, существенное, фундаментальное в диалектике бытия, в сущности сущей жизни. Коммунисты не поняли и проиграли. Нельзя сказать, что они исчезнут, канут в Лету навсегда. Нет, они еще по мере умножения исторических бедствий будут подниматься, будут восставать. Но одно ясно: сей идеологии не суждено покорить, завоевать весь мир. Да также, как и любой другой.

***

Сейчас и в самой Церкви не все благополучно. Она погрязла в богатстве и угождении власть имущим. Люди в ней, особенно молодежь, стремятся к роскоши, славе, престижу, богатству в ней. И когда я слышу сегодня, как иподиаконы в пономарке, сопляки еще, обсуждают, сколько стоит хиротония, какой престижный есть приход и как его и кому занять, у меня внутри всегда поднимается внутренний протест: как смеете вы рассуждать о таком?! Вместо подвига поста и молитвы — о богатых приходах и престижных иномарках! Да пожили бы вы в наше время агрессивного атеизма, когда мы не думали ни о чем другом, кроме, как читая старца Силуана, и размышляли лишь о том, как угодить Богу, тихое и безмолвное житие пожить, чтобы нас не трогали атеисты и кагебисты!!! Но времена неумолимо меняются, и сейчас идет новая генерация верующих…

Архимандрит АВВАКУМ

"Православіє в Україні", 27 серпня 2010 року (рос.)