Чи є майбутнє в екуменізму сьогодні?

23.01.2010, 23:13
Інтерв'ю
Чи є майбутнє в екуменізму сьогодні? - фото 1
Бесіда православного Юрія Чорноморця з римо-католиком Андрієм Баумейстером про екуменізм, різниці і спільне в православ'ї та католицтві, поняттях автокефальності і вселенськості (в авторській редакції)

Андрій Баумейстер – доцент Київського Національного Університету ім. Тараса Шевченко, доцент НаУКМА, викладач Вищого Інституту Релігійних Наук ім. Томи Аквінського.

Особенности экуменизма в эпоху Бенедикта XVI

chornomor.jpgЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Как можно охарактеризовать теологию Папы Бенедикта XVI-го, если попытаться выразить ее в нескольких словах? Какое основное богословское благовестие Папы, его метод, в чем особенности его мышления?

baumejster.jpg

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Это очень сложный вопрос. Я могу сказать, что вижу две линии. С одной стороны, это опора на серьезную теологическую культуру, которая сформировалась в Европе и особенно в Германии в 40-60-х годах. Потому что сейчас, если мы говорим о немецкой теологии… Я спрашивал у немецких теологов: «Кто сейчас «живой классик» католической теологии? Кого вы можете — двух, трех — назвать из ведущих теологов?» Я не говорю об Кристофере Шёнборне или, например, о Вальтере Каспере — я спрашивал о действующих профессорах теологии. Они не могут ответить на этот вопрос. А вот в 40-60-е был расцвет богословской мысли. То есть одна линия — это опора на мощную традицию, которая формировалась в Германии, во всей Европе. А с другой стороны — то, что можно назвать «евангельской интуицией», то, чего не хватает, между прочим, многим богословам. Забывают, что главное — это Евангелие и Христос. Так вот, теологическая традиция, не заслоняет Бенедикту XVI-му, с другой стороны, факта Христа, «события Христа». Я бы сказал здесь о таком уникальном сочетании, где традиция позволяет видеть Христа. Ведь иногда традиция мешает это делать: вот мы читаем, например, богословский трактат — чего там только нет… мы забываем, ради чего это написано. И в-третьих, я бы сказал о стиле. Дело в том, что у него очень простой стиль. Он пишет так, что за этим скрывается очень серьезное содержание, но сама форма выражения мысли проста. Это видно, если сравнить, допустим, стиль Вальтера Каспера и Йозефа Ратцингера. Вальтер Каспер — очень глубокий человек и, одновременно – очень рафинированный интеллектуал. Он пишет сложные, насыщенные тексты, у него очень много аллюзий, различных отсылок. А Бенедикт XVI-й говорит как бы от первого лица, говорит просто и не боится говорить простые вещи. Тот, кто видит большую культуру за этим, тот не ошибается в этом. Тебе, кажется, эта простота в свое время не понравилась

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Я признаю, что когда лет пять или шесть тому назад читал «Введение в Христианство», то не учитывал того богословского контекста, в котором это писалось, а просто сравнивал богословие Йозефа Ратцингера с более рациональными системами. Мне казалось его богословие не рациональным. Но за эти пять лет, что прошли, у меня появился вкус к простоте, вкус к фидеизму своего рода. Потому что мне кажется, что «Введение в Христианство», особенно первая его часть — работа очень фидеистическая, где очень сильный упор на веру, причем вера не подменяется чем-то, например, простым экзистенциальным принятием чего-то или чем-либо другим. Он пытается понять веру во всем ее «монолитном разнообразии». И в конце концов ему удается это описать. Поэтому то, что я раньше считал признаком ухода от рационализма, теперь я вижу наоборот — как большое хорошее подведение к дальнейшему богословскому рационализму. Во второй части «Введения в христианство» это богословский рационализм умело развивается.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Мы с тобой, идя разными дорогами, начинаем подходить к одному. Когда я читал еще лет пять-десять назад теологов, начиная со схоластов, я видел прежде всего интерпретации. Аристотеля… и интерпретации философские. И сейчас вижу: то, что говорится о вере — то ли у Бенедикта XVI-го, то ли у Фомы, например — это гораздо выше, это особый стандарт рациональности. Наше представление о вере, может быть, было испорчено какими-то влияниями, но я сейчас понимаю веру как очень высокий, выше чем философия, уровень рациональности, который нельзя свести к какой-то интуиции, хаосу, анархии…

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Я бы не сказал «уровень рациональности», я бы сказал — «уровень понимания и принятия».

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Это «рациональность» в широком значении этого слова. Она готовит нас уже здесь, на земле, к более высокому познанию.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Да. Если «сверхразумный разум» — то да. Тебе не показалось, что в последней книге «Иисус из Назарета» есть большое влияние теологии Бальтазара, и это как раз то, о чем ты говорил. Потому что если говорить о том, кто до Ратцингера настолько тесно совмещал величайшую богословскую культуру с таким «вИдением», с «зрящими глазами веры», то, кажется, до Йозефа Ратцингера таким, даже, быть может, более великим и гениальным, был именно Ганс Урс фон Бальтазар. Между этими теологами заметна внутренняя сродственность?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Быть может, внутренний диалог. Потому что их культура позволяет вести диалог не прямо, не цитируя, не намекая, а продолжая какую-то линию. И я слышал от многих католических теологов, в частности, немецких, что Бальтазар — это вообще исключение, а не правило, уникальный автор, который совмещает не только теологию как учение о вере, но и серьезный мистический опыт, несмотря на то, что он написал очень много книг. Я видел полку со всеми произведениями Бальтазара — это десятки томов. Он писал фактически постоянно. Но при этом он жил интенсивной духовной жизнью. Я не представляю, как человек может это. Ни одной «проходной» книги! Он написал пятьдесят или шестьдесят томов, и тома очень толстые. Для нас это хороший пример.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: А в чем различие в богословии как раз между Иоанном Павлом II-м и Бенедиктом XVI-м?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Различий много, но я бы начал с парадокса. Несмотря на то, что Иоанн Павел II-й представляется больше как мистик, а Бенедикт XVI-й — как кабинетный богослов, как раз Иоанн Павел II был профессиональным философом! Он преподавал этику в Люблинском университете, у него диссертация по Шелеру, много статей о Канте. А у Йозефа Ратцингера и первая докторская, и вторая посвящены исключительно теологическим темам — Августину и Бонавентуре, и именно в теологической перспективе. Теперь, какая между ними как богословами разница? Мне кажется, что у Иоанна Павла II-го более широкий охват мысли. И — это еще неисследованная тема — то, что ты называешь «мистической теологией»; у него есть очень серьезные вещи на этот счет. Интересно, что когда Кароль Войтыла учился в Ангеликуме, в Риме, он писал работу, посвященную мистике Хуана де ля Круса. Бенедикт XVI-й не позволяет себе таких харизматических, мистических пассажей, какие позволял себе Иоанн Павел II-й. Ты не наблюдал этого?

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Я бы немного иначе это сформулировал бы. Я бы назвал богословие Иоанна Павла II-го более миссионерским. Если в богословии, то это была проповедь, если в религиозной философии, то это была «философская проповедь», обращение к философии, некий диалог. Мне кажется, он был более открыт. А Ратцингер более синтетичен. Он более концентрируется на теологии самой по себе и пытается продумывать центральные темы до какой-то серьезной глубины. И получается: то, чтО Иоанн Павел II-й схватывал из-за широты взглядов, Бенедикт XVI-й схватывает из-за глубины понимания, если так попытаться сформулировать…

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Да, я согласен. Речь идет о двух типах духовной жизни. Хотя это люди, которые жили все время рядом, и трудно отличить, чтО сделал Ратцингер для папских энциклик и других документов Иоанна Павла II-го. Но надо еще добавить к этому, что Иоанн Павел II-й — поэт и актер (в хорошем смысле этого слова). И эта артистичность была видна во всем — в общении с людьми, в манере, в подаче себя. В нем духовная харизма соединялась с эстетической харизмой актера. И если продолжать эту линию, то Бенедикт XVI-й — это суровый дух, лишенный эстетических украшений. У него нет ничего из подобной эстетики. Некая аскеза, богословская трезвость. Потому что Иоанн Павел II-й позволял себе смелые высказывания… Я-вот недавно говорил с одной сестрой-доминиканкой, она перечитывала его статьи, и в них была фраза, что Бог умеет из зла, событий зла — то есть дьявольских дел извлекать пользу, извлекать добро, буквально (это польский текст) «производить добро». Это очень рискованное заявление. И таких заявлений у Иоанна Павла II-го довольно много. Если бы сказал какой-то богослов такую фразу — ой, сколько было бы написано книг, критики…

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Если от богословия немного перейти к, скажем, жизненной позиции. Меня несколько смутило, когда я читал книгу Ратцингера «Соль земли», написанную, когда он еще был кардиналом (где он рассказывал о своей жизни, своих жизненных взглядах — это некий отчет епископа о собственной вере, и где ему задавали много вопросов о будущем), так вот, меня поразил некоторый контраст в оценке состояния Церкви с тем, как это оценивал Иоанн Павел II-й в своей знаменитой книге «Переступить порог надежды». Иоанн Павел был очень оптимистичен и говорил, что надо благовествовать, что будущее — за Христианством, Христианство только начинается. Он был очень оптимистично настроен и призывал христиан идти и евангелизировать этот мир. Бенедикт же занимает оборонительную позицию и говорит, что Христианство, вернее, Католичество было большим шаром, который сдулся и стабилизировался на небольших размерах, и здесь нужно занять оборону, рубежи. Мне лично больше нравится позиция Иоанна Павла II-го и есть какое-то внутреннее неприятие этого пессимизма Бенедикта XVI-го — не знаю, как к нему относиться… Не замечал ли ты подобного? Что можно об этом сказать? Есть ли какой-то выход, или сегодня иначе нельзя? Как тебе кажется: можно ли сегодня, в начале двадцать первого века, быть оптимистичным так же, как Иоанн Павел II-й?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Действительно, многие отмечали, что для Церкви шестидесятые-семидесятые годы были периодом некоей стагнации. После Второй Мировой был всплеск интереса, но если говорить о середине двадцатого века — это все-таки была стагнация. Еще был интерес к левым движениям в мире. И оптимизм Иоанна Павла II-го — не только в том, что он с надеждой смотрел в будущее, а в том, что он делал эпоху. Может и один человек менять ситуацию. Так сложилось в последние 40 лет, что мир меняют несколько людей, и меня это очень вдохновляет. Потому что мы говорим: «Ну как можно всё изменить? Ведь такова тенденция мира. Как можно эту махину взять и повернуть в другое русло?» Но меняют единицы, отдельные люди. Да, он был Папа, у него была особая миссия, особое место…

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Но Иоанн Павел II действительно смог хоть немного поменять тенденции?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Он очень сильно изменил. Если бы мы с тобой проводили как историки исследование: сколько людей пошло в семинарии, стало монахами, стало богословами благодаря именно его влиянию… Я говорил с некоторыми людьми, и многие считали его отцом — не духовным отцом, но в плане примера, человека, который отдал всего себя. Каждый из нас пусть не будет столь влиятельным, на уровне Иоанна Павла II-го, но это самоуничижение, самоумаление, и понимание того, что на тебе лежит ответственность и на тебя смотрят люди… Самое главное — это пример. Человек действует примером. Пусть не миллионы, пусть не тысячи, пусть даже десятки людей — из этого складывается Христианство. И эта антихристианская махина отступает. Ты сам знаешь, сколько критиковала Иоанна Павла II-го левая пресса: «Провинциальный поляк!» Я помню, когда вышла энциклика «Fides et ratio» — я тогда стажировался в Мюнхене — чтО тогда писали немецкие газеты, философы писали. Сколько было гордыни. «Провинциальный поляк будет нас учить философии! Он исповедует какую-то универсальную философию — он что, не изучал философию в университете? Он не знает, что философий много? Говорить о «философии вообще» — это простой провинциализм!» И где сейчас эти философы? Кто их помнит? То есть история создается такими путями, которые мы не можем предугадать.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Я согласен с тем, что ты сказал. Но поговорим о позиции Бенедикта XVI-го, почему он имеет такой пессимистический настрой насчет будущего Церкви в книге «Соль земли»?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Давай, будем объективными. Вот, ты патролог. Давай, возьмем любого Отца Церкви. Кто-то был оптимистичен? Если будем читать Максима Исповедника, например, то он радовался, что «вот, настали времена, когда Христианство торжествует»? У него есть этот пафос? Или, например, Василий Великий говорит где-то, что «вот, наконец мир стал хорошим, стало хорошо христианам»?

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Нет. Я помню, Максим Исповедник в связи с нашествием арабов писал, что наступает конец света… (смеется). Но все-таки, ты считаешь, что это просто такая трезвая позиция, или это наоборот, мистическое эсхатологическое чувствование?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Это две стороны медали. Есть такой автор, которого ты прекрасно знаешь — Романо Гвардини, еще один неплохой автор в этой плеяде. Мы читали в университете «Конец Нового времени». И последние абзацы я часто цитировал студентам. Это — мрак. Эта работа написана в 1950-м году. Он пишет там очень пессимистично по поводу будущего Церкви. Он говорит, что будут спасаться одиночки, что будет только жертвенная любовь. Между строк видно, что он вообще не верит в будущее Церкви. Полный пессимизм. И что после этого? После этого — Иоанн XXIII-й, Павел VI, Иоанн Павел II-й, возрождение Христианства. Вот, такой проницательный автор, как Гвардини, пророчит то, что спасаются одиночки, в изоляции, оторванные друг от друга и тому подобное. Я не говорю, что не нужно верить духовным людям и их пророчествам. Просто нужно понимать, что люди пишут на закате своей жизни и они мало что могут предугадать.

А в истории Христианства непонятно, что такое «прогресс». Вот, в Украине многие видят прогресс в «украинской автокефалии»… Любая автокефалия — это уход от вселенскости. Я не говорю, что «Московский Патриархат — это идеальная Церковь». Нет, я критически отношусь ко многому, что здесь происходит. Но я за то, чтобы не терять понятия «кафоличности». Что, будем делиться по национальному признаку? Это понижение христианских стандартов, христианского напряжения. Это будет «обряд на службе государства». Это — плата за невселенскость. Кто высказывается о живых проблемах нашего общества? Патриарх Филарет?

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Нет, Любомир Гузар.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Вот, Любомир Гузар — единственный, да, и то очень робко.

Католический Запад и православный Восток: возможно ли единство?

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Кстати, а тебя не обижает, что в Католической Церкви среди многих поляков существует пренебрежительное отношение к восточному обряду, который практикует Греко-Католическая Церковь? Я неоднократно слышал от разных людей латинского обряда высказывания, что греческий обряд неполноценен…

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Ну да, что «не совсем католики», хотя догматически — это каноническая часть Католической Церкви. Да, я встречал это, и меня это обижает, потому что я сам католик, и очень хотел бы, чтобы Католицизм в Украине получал больше влияния, развитие, а к этому есть все факты. И мне кажется, что такой снобизм мешает идее «кафоличности». Но я думаю, что это преодолимо. Здесь следует отличать. Может быть и по видимости хорошее отношение со стороны другой Церкви, как бы братское, а на самом деле идет уничтожение. Здесь же есть и ирония, и скрытое неприятие, но при этом на соборах греко-католики всегда есть, на разных заседаниях и комиссиях они всегда заседают вместе, выступают общим фронтом, и никто не сомневается, что это единая Церковь. Поэтому отношения могут быть разными, на уровне человеческом могут быть разные эмоции, но на уровне догматическом, экклесиологическом, на уровне миссии — это единая Церковь. Человеческие отношения меняются — сегодня они одни, завтра — другие. Я уже среди польских священников слышал этот парадокс: они ужасаются западной либерализации польского общества; они уже вспоминают те советские времена, когда они вместе с Лехом Валенсой и прочими встречали Папу и мыслили так, что «вот, завтра заживем, завтра будет расцвет Польши!» А сейчас они вспоминают о восьмидесятых годах как о золотом веке. Потому что молодежь учится в Англии, занята меркантильными проблемами. Но они еще могут пересмотреть свои позиции…

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: А сегодняшняя частичная утрата влияния Католической Церкви в Польше — возможно, это как раз расплата за то, что в свое время Католическая Церковь в Польше была так сказать слишком сплавлена с национальным польским движением…

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Я скажу так… Я стажировался у профессора Ханса Майера, как ты знаешь, и у меня есть его книга «Революция и Церковь». И он пишет там, почему Католическая Церковь пострадала в первые годы Французской революции. Он дает исторический и культурологический анализ. В самом деле, Церковь сильно срослась с государством — так называемый «галликанизм». И в первые месяцы революции Церковь, многие ее представители были на стороне революции. Они думали, что у них есть шанс взойти на новый уровень. Это, кстати, тот же соблазн, что и у украинского автокефального православия. Они думали: «Вот, мы сможем освободиться от Ватикана, стать Католической церковью во Франции; наконец-то наши идеалы галликанизма будут воплощены». Ну и что? Священников и епископов вешали. Потому что Церковь не должна срастаться с государством. Франция первой заплатила за это.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Церковь должна всегда оставаться «кафолической», универсальной.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Говоря юридическим языком: «это разные юрисдикции» — сакральная и секулярная. Как только возникает соблазн «соединяться» и решать политическими средствами религиозные вопросы или наоборот — тогда Церковь начинает страдать. Государство не страдает при этом, оно просто ищет для себя пользу, используя Церковь.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Как ты думаешь: успеет ли Папа Бенедикт создать еще какие-либо важные богословские труды? Сможет ли он создать, скажем, второй том «Иисуса из Назарета» или написать другие, параллельные работы, в которых сегодня нуждается от Папы Католическая Церковь?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Это интересный вопрос, и ответ на него я хотел бы услышать и от тебя. Я скажу свое мнение, а потом выслушаю твое. Мне кажется, что первое, чего не хватает — это проясненного отношения с Православием. Если не на уровне энциклики — а ты знаешь, что у Иоанна Павла II-го была «Свет с Востока», но это была очень аккуратная энциклика, речь там шла о духовности, о тех глубинах, которые католики ценят в Православии… Здесь же нужно нечто на манер не социальной доктрины, а четкого прагматичного прописывания стадий продвижения диалога. Потому что некоторые православные иерархи, извини, не хотят играть первую скрипку в диалоге. Они занимают позицию: «вы нам предлагайте, а мы подумаем». Но при этом несколько агрессивную: «разве это братский диалог? нет, вот это нам не подходит». Православные иерархи не хотят сделать шаг на встречу, сделать первый шаг к сближению.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: А с чем это связано? Ведь когда-то православные первыми (в Окружном послании 1920-го, кажется, года) предложили экуменический проект. Почему же сейчас такая неактивная позиция?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Над этим следует серьезно подумать. Мне кажется, что православных иерархов устраивает такая позиция. Ведь иначе потребуются колоссальные затраты сил, потребуются кадры, серьезные интеллектуальные и духовные ресурсы — чтобы вести диалог на равных. А та позиция очень выгодна: «Истина у нас; мы ее охраняем; нас пытаются соблазнить; мы же ведем себя так, чтобы беречь свою честь — не даем себя соблазнить». И всем это нравится, нравится народу: «Какие же принципиальные у нас лидеры, епископы, патриархи!» Оборачивается же это тем, что такая позиция становится разрушительной. Помнишь, мы читали книгу о. Клемана о Патриархе Афинагоре и его диалоге с Папой Павлом VI-м. Я перечитывал несколько раз, и знаешь, меня поразило, что Патриарх Афинагор хвалит турецкое правительство, благодарит, говорит: «Как нам хорошо в Турции! Спасибо турецкому правительству за наше счастливое существование, что мы чувствуем себя гражданами Турции!» Нет активной позиции, и меня это поражает… Он говорит: «Мы обязаны туркам своим развитием и процветанием» — это Патриарх Афинагор! Ты считаешь это нормальным?

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Дело в том, что Турция — это светское национальное государство, и по сравнению с другими странами с преимущественно исламским населением права православных в ней все же соблюдаются. И есть какая-то перспектива, особенно если Турция вступит в Европейский Союз, что права человека, в том числе права православных, будут там строго соблюдаться, и это является очень важным для Константинопольских патриархов…

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Но они живут на правах гетто. И как можно радоваться тому, что ты живешь в гетто и тебе дают возможность просто физически существовать? Ты не можешь делать того, что требуется от христианина — это проповедь Евангелия, миссия. Я не вижу тут ничего хорошего. Какие там «права человека»? Это как в Средневековье евреям разрешали существовать в их гетто, и никто не мешал им исповедовать свою религию, но они имели минимальное влияние на общество…

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Да, но в своей книге «Приобщение к таинству» патриарх Варфоломей хвалит Турцию за то, что та признает такую реальность как права человека для всех, а не является дикой страной, что бы считала правильной идеологию, согласно с которой прав у одних больше, а других меньше в зависимости от их религиозного совершенства.

Путь к единству и главные препятствия

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: А что вот ты бы ждал от Бенедикта XVI-го? Какие документы ты бы считал необходимыми? О диалоге с Православием?

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Да, я поддерживаю это, и считаю, что Бенедикт XVI-й способен на диалог с православными, как глубокий теолог, имеющий, тем более, хороших помощников, например, Каспера, Шенборна. Я считаю, что сейчас наступает такой момент, когда активно развивать диалог с протестантами уже невозможно — из-за их позиции в вопросах сексуальных меньшинств, женского священства и т. п. Фактически, чисто теоретическая перспектива существует только для диалога между Католичеством и Православием. За двадцатый век была проделана огромная работа по осмыслению богословия как католического, так и православного. Была как никогда прежде понята ценность разнообразия, а также и пагубность попыток создания искусственного единства — особенно хорошо это проявилось в социальных экспериментах, в тех обществах, где пытались унифицировать людей, как это было в нацистской Германии или в Советском Союзе. После этого важного общечеловеческого опыта, важного и для христиан, есть, мне кажется, больше возможностей понимания того, что конечное единство — это единство гораздо большего разнообразия, чем можно было бы подумать. Когда начинался экуменический диалог, тогда о его результате думали просто: «Да будут все едино! Мы найдем общие богословские положения, сумеем найти общее каноническое право…» А мне очень нравится то, что пишет Вальтер Каспер: вполне возможно, что нам следует искать просто общую Чашу, а богословские системы и каноническое право у каждого пусть остаются свои. Нам на самом деле нужен древний Символ веры, как бы мы его не интерпретировали. Пусть то же Filioque будет не в тексте, а в интерпретации у католиков. Нам нужен просто единый древний Символ веры и совместное причастие. И в причастии мы будем видеть и ощущать это единство. Папа Иоанн Павел II в энциклике «Ut unum sint» высказал готовность убрать Filioque из текста Символа веры. А мне кажется, что надо было бы сделать это, чтобы была возможность исповедовать не только одно Евангелие, но и буквально один Символ веры, чтобы отрылась формальная возможность к сослужению.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Возможность сослужения — чтобы католические и православные священники могли вместе совершать Евхаристию.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Да, и совместно причащаться. Речь идет о том, что раз существующее сегодня разнообразие так исторически сложилось, то пусть оно и остается, и следует понять, несмотря на это разнообразие — а каково то единство, к которому мы стремимся? А это и есть единство причастия. Мне кажется, что если бы Бенедикт XVI-й издал энциклику, объясняющую, почему Католическая Церковь, продолжая исповедовать богословие Августина, Фомы, предполагающее исхождение Святого Духа «от Сына», «через Сына», может текстуально в Символе веры это опустить, поскольку ведь этого не было в древнем греческом Символе веры, то можно было бы посмотреть, как это было бы воспринято прежде всего полнотой Католической Церкви, как бы отнеслись к такому предложению Папы, высказанному в энциклике. И если бы Католическая Церковь поняла, что можно оставаться со своим учением, но уступить в букве ради достижения единства в причастии, тогда такая перспектива и открылась бы. Я вполне допускаю, что такой идеал — несмотря на сохранение разнообразия допустить совместное причастие — был бы принят не всеми Автокефальными Православными Церквями; но я думаю, что большинство Православных Церквей этот идеал приняли бы. Я думаю, что Константинопольский или Румынский Патриархаты могли бы стать, так сказать, здесь пионерами, первыми пошли бы на это, а в дальнейшем согласились бы и остальные Церкви, возможно, за исключением только Русской Церкви, которая занимает вообще особую позицию, в том числе и в экуменизме. Мне кажется, что сейчас очень благоприятный момент. Папа консервативен; с точки зрения верующих — он очень строгий человек в богословских вопросах. И если именно он предложит подобное, то это будет весьма авторитетным предложением — вернуться к тексту древнего Символа веры ради совместного причастия.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Если мы обратимся к церковной истории и будем путешествовать по восьмому или девятому веку, то увидим именно то, о чем ты сейчас говоришь. Часть западных земель признавала Filioque, Восток знал об этом, но это не было препятствием к церковному единству. Был единый христианский мир, и при этом существовали различия не только на уровне каких-то местных церковных культурных феноменов, но и догматические. Не в том смысле, что была разная догматика, нет; просто признавалось, что одна Церковь может использовать определенную интерпретацию, а другая — нет и не включать ее в свой Символ. Ведь Filioque уже давно было. И Filioque на Западе сосуществовало с невключением его в Символ на Востоке. И христианский мир при этом не разваливался. Нужно помнить, что Католическая и Православная Церковь – очень близки внутренне, духовно. Никто не вправе говорить, что в одной Церкви – можно спастись, а в другой – нельзя. Это дикость, говорить сегодня такие слова.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Но речь идет о том, что это довольно принципиальный вопрос. Есть такое понятие как «первоначальный текст». И вполне возможен возврат к первоначальному тексту; Западу не обязательно вносить свою собственную интерпретацию в него, пусть она останется в богословии.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: В твоих рассуждениях есть не инклюзивные, а эксклюзивные вещи. Ты предполагаешь определенный догматический строй и считаешь, что учение Церкви не развивается.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Нет, речь идет не об этом. На самом деле я прекрасно знаю, поскольку занимаюсь историей православного богословия, что развитие православного богословия, в том числе и догматического, происходит тоже довольно интенсивно, как и в Католицизме. Подобное развитие — это факт. Но ведь при этом не происходит включение каких-либо новых добавлений в Символ веры. Почему вопрос о Символе веры так принципиален? Потому что это одна из центральных тем современного богословия, и западного в первую очередь. Если мы откроем, например, исследования в области библеистики, то увидим: самым распространенным подходом является тот, что Библия принадлежала «народу Божию» и всегда воспринималась через определенное «правило веры», которое у этого народа Божия было; в связи с этим текст Библии принимался, был нормативным, интерпретировался, существовало некое библейское мировоззрение — именно поэтому текстуально выраженный Церковью единый Символ веры и является символом единства, именно поэтому он очень важен, так как этим единым Символом, этим Credo мы как пробным камнем проверяем подлинность наших интерпретаций Писания и т. п. И исключение Filioque означало бы, что достаточно первоначального текста. Можно верить в доктрину Filioque, не имея этого слова в тексте. Ведь существует много хороших догматических идей, к которым пришли в результате догматического развития; но их ведь не включили в Символ веры. И возможно, что история Христианства была бы другой, если бы не это упорство с такими словами. Сначала греки не обратили на это внимания, затем — обратили... Но мы должны смотреть с той точки зрения, что если у нас останутся в будущем различные богословские системы, различное каноническое право и понимание статуса римского первоиерарха — и несмотря на это мы вместе причащаемся, то нам нужны такие символы единства. Разумеется, что это Евангелие и т. д., но было бы очень хорошо, чтобы таким символом выступил и Символ веры. Поэтому здесь возможна такая уступка, которая была бы большой жертвой со стороны Католической Церкви...

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Если бы собрались православные и католические иерархи, кардиналы, и если бы речь пошла так, что это — одно из немногих препятствий для объединения, то возможно, что католики не отказались бы от Filioque, но ограничили бы его сферой верных католического обряда. Однако, так вопрос не стоит. Никто не предлагает католикам серьезного диалога. Выходит так, что католики должны отказываться от чего-то, как бы в пустоту, ожидая, что быть может там кто-то пойдет на уступки... «Вот, вы Filioque отменили, хорошо, но надо подумать. А непорочное зачатие Девы Марии?» Нет диалога. Его никто не предлагает с православной стороны всерьез. Кроме того многие католические иерархи – прагматики, слишком ориентирующиеся на Москву. Немцы традиционно считают, что от Русской Церкви слишком многое зависит. И Патриарх Варфоломей может предлагать что угодно, но часть прагматиков считает, что Русская Церковь — самая влиятельная православная сила, и они не хотят ее беспокоить.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Я считаю, что у них здесь устаревший взгляд… На самом деле Русская Православная Церковь во внутреннем православном диалоге, между Православными Церквами, — и в связи с активизацией подготовки Всеправославного Собора, и в вопросах диаспоры — остается со своей особой позицией в меньшинстве и в конце концов вынуждена уступать. Оговаривая какие-то условия, но капитулируя.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Она диктует их.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Нет, она пытается представить ситуацию так, что кто-то ее слушает во всеправославном масштабе. На самом деле этого уже нет. И сегодня очень часто, практически всегда происходит так, что тезисы, выдвигаемые Русской Церковью не поддерживаются другими Православными Церквями.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: И поэтому для нее так важна Украина. Русская Православная Церковь без Украины уменьшится в два раза.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Но все же интересен другой аспект — о той возможности, что есть у Бенедикта XVI-го: исключить Filioque из Символа для диалога с православными. Это акт жертвы. Не всегда следует думать исходя из того, что может ответить другой. Важно, чтобы ты с полной ответственностью сделал все, что возможно. А ответственность другого — идти ли в результате навстречу или нет. Я говорю о таком ходе, как издание энциклики, что само слово Filioque исключается из Символа веры, хотя сама теология остается прежней, и что с православными становится возможно совместное причастие. И я не вижу, чтобы, например, учение о примате папы было серьезным препятствием. Ведь можно вместе причащаться, и не достигнув согласия в примате папы.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Безусловно. Но для меня Католицизм важен тем, что есть очертания кафолической Церкви. Я устал от наших распрей, распрей в Украине, групповщины, перетягивания одеяла. Основная критика со стороны православных в адрес католиков: «У вас юридизм, вы требуете видимого представителя Христа. А у нас нечто невидимое, символическое»…

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Но нужно отдать должное, что в свое время большое воздействие оказала теология о. Николая Афанасьева. Его экклезиология, если говорить честно, была несколько похожа на протестантскую. В ней подразумевалось, что Церковь — это община, вдохновляемая Святым Духом, и епископы, священники — это служения внутри общины. Но если взять вторую книгу митрополита Пергамского Иоанна Зизиуласа «Общение и инаковость», то центральная тема там: если серьезно отнестись к словам Христа, которыми он дал власть апостолам вязать и решить — не только в 16-й главе Евангелия от Матфея, где такая власть дана Петру, но и в 18-й главе, где она дается всем апостолам. Соответственно, у епископов есть эта власть учительства, и епископы — это та основа, на которой держится харизматическое тело Церкви, общинное тело Церкви. Отсюда возникает важная вещь: православные уже не упрекают католиков в доктрине папства. Ведь папа — это епископ, и его полномочия — это полномочия епископа. И поэтому если мы отказываемся от крайностей харизматического подхода к Церкви, тогда, соответственно, у нас намного более открытая позиция, понимание того, что папа исполняет особое епископское служение, как и другие епископы Католической Церкви обладают властью вязать и решить, авторитетно учить о вопросах догматических и моральных. Насколько я могу судить о мировоззрении православного епископата разных стран, я могу сказать, что на сегодняшний день они находятся дальше от критики юридизма, чем это было во времена Хомякова, или во времена русской религиозной философии, или даже того, что было двадцать или тридцать лет назад. И мне кажется, что есть большая надежда на взаимопонимание. В частности, есть сборник под редакцией Каспера о служении Петра, где высказывались и католические, и православные богословы, и он показал очень большую близость по этому вопросу. Там, конечно, показаны не все результаты, так как православные не хотели говорить, что «мы тоже скрытые паписты», что у нас каждый епископ — папа, но там сказано очень многое из того, что они посчитали необходимым сказать. Так что в этом вопросе я вижу очень большой прогресс.

Слабость православия и сила католичества?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Давай зайдем с другой стороны. Вот, я буду выступать как католический консерватор. В данном случае мы можем рассуждать по-человечески правильно: что мир трансформируется, что Христианство ослабляет свои позиции и что перед этой опасностью всякие догматические расхождения второстепенны и очень важно, чтобы Христианство выступило общим фронтом. Тогда оно бы возросло в силе. Потому что для многих нецерковных людей является важным аргументом: вы проповедуете миру любовь, а сами разделены, вы не миритесь сами, а хотите нас чему-то учить. Но если говорить с другой стороны, то Церковь — это дело не только человека, но и дело Божие. И то, что кажется нам деталями, второстепенным, может оказаться в глазах Бога очень важным. Сейчас я преувеличу и скажу, быть может, очень неприятную тебе вещь: Православие, к моему глубокому сожалению, — очень непродуктивная сейчас в мире сила. Оно представлено островами, оно не использует своих колоссальных возможностей. В Греции есть несколько неплохих университетов, в Румынии есть несколько хороших богословов… Оно представлено какими-то группами, более-менее хорошими или плохими. Но Православие не меняет мир, оно не ведет борьбу с главными угрозами.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Сейчас ты буквально цитируешь письмо Шептицкого к Антонию Храповицкому 1904 года. Там он выдвигает такие же упреки к Православию.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: И я спрашиваю: а не является ли эта непродуктивность историческая, «некреативность», скажем таким языком, следствием ослабления догматической и учительской стороны и неправильной экклезиологической позиции? Не является ли это платой за то, что вот, мы все такие плюралистичные?

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Что у нас вместо папы — соборность.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: И тогда я смотрю: после раскола двух Церквей чего достигло Православие? В девятнадцатом веке — «парад автокефалий». А где соборы? Где прорывы в богословии? В двадцатом веке что-то началось. Православные богословы, вот, ты рассказывал про Зизиуласа — ведь это все стимулировалось извне. Сама Православная Церковь не пришла бы к этому. Это все стимулировалось вызовами: есть вызов — они на него отвечают, и получается что-то продуктивное. Но это творческое начало не исходит изнутри Православия. Это мое мнение.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Я частично согласен. Но есть, например, то, что в ответ на неотомизм о. Георгий Флоровский создал неопатристику, и в связи с неопатристикой и с евхаристической экклезиологией возникла католическая «новая теология» и стал возможен шаг, сделанный на Втором Ватиканском Соборе. Возможно, что смелость и миссионерский заряд Иоанна XXIII-го были гораздо важнее, но, все-таки, были и эти определенные предпосылки. Я сейчас читаю книгу одного сербского богослова Владимира Вукашиновича о литургическом возрождении. Он прослеживает, начиная с девятнадцатого века. И получается: вот, большой шаг, сделанный католическими богословами, затем — небольшой у православных, затем —еще больший шаг, сделанный католиками, и затем — очень большой у православных… Он прослеживает это и на дружбе отдельных людей, и на чтении ими книг, и не отрицает, что именно католики сделали первый шаг, в результате которого появилась и доктрина Афанасьева, и доктрина Второго Ватиканского собора о литургической жизни. Но он прослеживает, что участие православных оказалось во многом продуктивным для Католической Церкви в двадцатом веке. Вполне возможно, что в результате диалога со стороны православных католикам подавалась та «соль», благодаря которой Католичество обретало глубинную историческую идентичность. Ведь мы не будем отрицать, что в результате Второго Ватиканского собора Католическая Церковь не только обновилась внешне, осовременилась, но и стала ближе к древней идентичности — не формально, а по сути, и стала больше похожей, кстати, на Православную Церковь.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Но это не опровергает мой тезис. Я ведь говорю сейчас о роли Церкви в мире и о Церкви как той силе, которая призвана мир преображать. Церковь — это та закваска, на которой должно взойти тесто. Мир должен ею меняться. И я говорю простую вещь: жизнь Православия не меняется. Православная позиция — более «охранительская», «самоконсервирование».

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Я считаю, что дело не в этом. Я думаю: почему является очень творческим Католичество? Потому что оно понимает самодостаточность христианского учения. Догматического, социального и так далее, во всей его полноте. Соответственно, Католическая Церковь не обращается за ответами на все вопросы к светским идеологиям. А Православие обращается за ответами как раз к ним — идеологиям империализма, шовинизма, национализма, этатизма.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Ведь идея автокефалии — это идея национальная.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Да, но я не говорю сейчас о подробностях, а в целом о том, что происходит. Мне кажется, что это следствие несформированности той культуры самостоятельности христианского учения. Нет подобной культуры энциклик, культуры постоянных соборных постановлений. Вот, Московский Патриархат принял социальную доктрину в 2000 году и сильно гордится этим. Но если бы такие документы принимались каждый год, то была бы видна самодостаточность богословской мысли. А иначе получается, что не формируется сама подобная культура, и когда даже принимается такой документ, как та же Социальная доктрина, то там видна очень сильная зависимость от различных светских предпосылок, светских обстоятельств — в отличие от документов Католической Церкви, где все строго выводится из Евангелия, святых отцов и учительства Церкви. Здесь есть решительность не опираться ни на какие костыли, а твердо стоять на собственных ногах. И эта решительность и создает большую жизненность Католичества, и его привлекательность. Она и создает ту ситуацию, что сначала идеи появляются в Католической Церкви, а затем идет реакция в Православной, некий резонанс, и тогда после ответа православных следует новый шаг Католичества. Я бы этим объяснила, а не какой-то расколотостью. Если бы сегодня существовало 20, пусть даже 30 Автокефальных Церквей в Православии, но в каждой из них была вот эта самостоятельность православной богословской мысли, где она бы не связывалась с окружающей средой. Как, например, мы имеем Православную Церковь в Америке. Она со времен своих отцов-основателей старается оставаться универсальной Церковью, и мыслить так себя богословски — и она выросла за 30 лет в три раза. Это потому, что эта Церковь, хотя и изолированная от остального православного мира, решила опираться на Христианство как таковое, а не опираться на этатизм, национализм или другие светские идеологии, не искать этих костылей. И вот, уже есть продуктивность. И мне кажется, что если бы все поступали так, то были бы и всеправославные соборы, и было бы социальное учение в каждой Церкви, а не только в РПЦ… Мне кажется, православным не хватает смелости жить христианским учением и только ним.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Да, я согласен. У тебя хорошее рассуждение. Но тебе не кажется, что еще есть некоторое пренебрежение, такая гностическая прививка в Восточном христианстве — например, пренебрежение проповедью на Литургии. «Космическая литургия» служится так: никто не понимает, зато «ангелы понимают». И отношение к миру все-таки немного другое, чем в Католицизме. Другая установка. Взгляд сверху вниз. «Мы вам по-церковнославянски несколько часов подряд послужим, а если вы не понимаете — это ваши проблемы, истины вы не ведаете…» А так чтобы измениться, что-то перевести, когда следует — что-то сократить в богослужении, без потери его смысла — этого как раз и не хватает.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Я как раз и хочу сказать, что проблемы, о которых ты сейчас говоришь, в тех Церквях, которые сейчас развиваются (например, Православная Церковь в Америке), и стали решаться в первую очередь. Ведь если мы скажем, что для нас главным является только христианское учение, а не какие-то светские идеологии, тогда и окажется, что нам необходимо опуститься до уровня диалога с миром, необходимо решить вопрос, совершать ли службы на местных языках или на каком-то сакральном языке. И мы спрашиваем себя: согласно с духом Евангелия, разве следует служить на сакральном языке? Нет, конечно. Этот вопрос тут же решается. Но до тех пор, пока православные пребывают в таком положении, что опираются на разнообразные костыли, а не стараются самостоятельно думать как христиане, до тех пор все и стоит на месте. Что нужно, например, тут православным в Украине? Чтобы ты подошел к храму и увидел расписание: «Служба на славянском — во столько-то; служба на украинском — во столько-то… и т. д.», как у католиков. И тогда это будет признаком, что эта Церковь соответствует тем требованиям, которые Христос выдвинул к Церкви. И сейчас, как это ни прискорбно, но я вынужден признать, что во многом Православная Церковь «не дотягивает», что во многом нас католики обогнали. Я не могу согласиться, что начиная с одиннадцатого века обогнали, но по крайней мере после Второго Ватиканского собора уже заметно, что обогнали.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Да, если взять одиннадцатый век, то мы увидим, что Византия и Запад — это небо и земля, но я говорю о мощной динамике развития. Сейчас мы видим стагнацию на Востоке, замедление.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Я не согласен, что там были «небо и земля»; Византия не была таким уж небом.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Это да, ее так воспели. Как медиевист я знаю, например: в одиннадцатом веке тот же Ансельм Кентерберийский как автор — неужели хуже, чем какой-то византийский богослов? Да и Грегорианские реформы, разделение церковной и светской юрисдикций – это XI век.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Речь идет о другом. И Запад был тогда не настолько велик, не настолько бурно развивался, и Восток не владел такими духовными богатствами, о которых иногда говорится. В Византии была школьная теология, теология повторения, очень примитивное образование в университетах, очень риторическая система, не предполагающая широкой христианской проповеди, обновления общества. И увлечение Византией в двадцатом веке было очень искусственным. Ведь любой, кто изучал, например, экономическую систему Византии, видит, насколько в ней человек был рабом государства, всей этой феодальной системы, и что чрезмерные налоги высосали все соки из страны, и оказалось, что эта система неэффективна. Подобный восточный деспотизм, который был в Византии, за несколько столетий превратил продуктивную прекрасную страну в такую, где население могло разве что ждать арабов — потому что там хоть можно налоги платить. Мне кажется, что Византия была слишком похожа на Россию, где народ тоже часто не выдерживал давления. Там не было все так прекрасно и не могло быть, потому что государство не давало возможности развернуться какому-то творчеству; все было ритуализировано, Византия была похожа на какой-то Китай. Это довольно страшно. Об этом Гуревич написал статью «Почему я не византинист» — потому что как можно заниматься этим кошмаром?

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: И один из тех, кто ему возражал, сказал: «Но ведь Сергей Сергеевич занимался и лекции его свидетельствуют об обратном».

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Это неправда. Посмотри, Сергей Сергеевич очень сильно интересовался ближневосточной сирийской культурой. Почему? А потому, что там нет этой византийщины. Там более непосредственно был выражен идеал личной жизни и нет этой византийской ритуализированности. И он ведь это постоянно противопоставляет.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Да, и христианство более творческое.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: И важнейших из византийских явлений без влияния негреческого не было. Например, того же Романа Сладкопевца без Ефрема Сирина бы не было. И это очень интересовало Аверинцева, и не его одного — многих других исследователей. Здесь важно, откуда шли свежие идеи. И они шли в противоречии с самим этим замыслом тоталитарной империи. И сейчас появляются такие смешные вещи… Вот, показывали фильм Шевкунова «Гибель империи». Человек перевирает все и вся. Он не говорит, что вся эта тоталитарщина задавила экономику и та рухнула. Он утверждает, что до тех пор, пока не пришли венецианские купцы, вся эта экономика успешно функционировала. Хотя хорошо известно, почему пришли эти купцы — потому что экономика уже загнулась от налогов. Почему не торговали византийские купцы, хотя торговый флот был? И этот флот сгнил. Потому что взимали такие налоги, что купцы переставали торговать. И мы видим теперь перевирание фактов, манипуляцию сознанием, попытки оправдать Византию. Я лично, напротив, удивляюсь, каким образом Православие при таких ужасных культурных системах, государственных системах, при которых оно существовало, вообще смогло выжить, что народ как-то продолжал ходить в церкви и теплилась какая-то духовная жизнь.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Она была частью политики и поэтому иногда выживала за счет этого, как, например, в Российской Империи. Проповеди нет, свободы — тоже маловато, но при этом был православный царь-император, фактически государственная функция Церкви. Вот оно и сохранялось, ведь были громадное финансирование и государственная поддержка.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Громадного финансирования не было.

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Я имею в виду, например, то, как возникали монастыри, строились храмы — на обильные пожертвования. Священники по селам были нищими, они не пользовались должным уважением.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Да, они были нищими, но были при этом в селах часто единственными авторитетными представителями интеллигенции. Их не поддержали вовремя, в девятнадцатом веке, не сделали рупорами модернизации, и получалось так, что какой-то местный кулак богаче священника, и соответственно тогда государство и утратило линию идеологического влияния на крестьянство. Какой мог быть миссионерский энтузиазм, энтузиазм к обновлению у нищего священника? Он был требоисполнителем и все. И когда эта крестьянская масса одела шинели, то и произошла революция. Да, и если бы государство вовремя подумало, поддержало сельского священника…

АНДРЕЙ БАУМЕЙСТЕР: Все почивали на лаврах и никто ничего не делал. Гибель была заслуженной. Это факт. Жаль, что так произошло, но мы сами это заслужили. И, заметь, с тех пор мало что изменилось.

ЮРИЙ ЧЕРНОМОРЕЦ: Так что, наверное, византийскому и российскому византийскому никогда не стать столь же динамичным как современное католичество. Запад есть Запад, а Восток есть Восток… Спасибо за интересную и честную беседу!

Київ, 22 січня 2010 року