Жизнь после Томоса… Часть первая: как УПЦ МП стала лидером "мирового православия-2" и почему Москва обречена на раскол
Томос, украинская автокефалия, раскол «мирового православия»… Эти понятия станут ключевыми для нового церковно-политического сезона, независимо от того, будет ли предоставлена Украинской Церкви автокефалия в начале сентября или только под Рождество. В той церковно-политической реальности, которая сложилась сегодня в мире и которая едва ли изменится в ближайшие месяцы, альтернативы украинской автокефалии не просматривается.
Таким образом, Томос об автокефалии Украинской Церкви, который, как известно, «уже написан», обсуждению не подлежит. А подлежат ему разные проблемы, связанные с «жизнью после Томоса», которая, можно сказать, уже наступила. Современный информационный мир устроен так, что Томос как документ играет в нем значительно более скромную роль, чем Томос как интеллектуально-идеологическое явление, как вызов, как «информационный повод»…
Томос уже выявил реальный раскол «мирового православия», который митрополит Иларион (Алфеев) грозится протокольно оформить на следующий же день после дарования автокефалии. В рамках «мирового православия» пока еще сосуществуют два противоположных дискурса, которым все труднее уживаться друг с другом. Эти дискурсы некоторым образом отображают расстановку сил в мировой геополитике. С одной стороны, «либеральное» православие, адаптированное к культуре глобализации и западному миропорядку. С другой стороны, «консервативное» православие, склонное к изоляционизму и исходу из глобальных процессов в герметичную нишу, в которую превращается Российская Федерации, нашедшая свой «третий путь» и пытающаяся строить «альтернативную цивилизацию» (для чего у нее, впрочем, нет ресурсов и возможностей – но эту тему оставим пока за скобками). Примечательно, хотя и, в определенном смысле, логично, что УПЦ МП, еще недавно считавшаяся оплотом либерализма в Московском патриархате, теперь, при митрополите Онуфрии, стала признанным лидером «консервативного» тренда в «мировом православии», обогнав в этом отношении и саму Москву. Неслучайно в 2016-м, накануне Всеправославного собора, обкатывая разные варианты противодействия ему, Патриарх Кирилл (Гундяев) рассматривал и вариант «антиэкуменического ультиматума» епископата УПЦ МП. Даже пресловутые независимость и самостоятельность в управлении УПЦ МП в современных условиях стали обслуживать ее претензии на лидерство в «консервативном» православии: если епископы внутри России при нынешнем Патриархе не смеют как-либо критиковать генеральную линию патриархии, то в Украине безнаказанно выступают епископ Лонгин (Жар) с едва ли ни прямыми анафемами Патриарху, епископ Иполлит (Хилько) с проповедью «царебожия», митрополит Лука (Коваленко) с заявлениями о «сатанинском характере» автокефалии, нового календаря и экуменизма. Их право на «альтернативную точку зрения», которая, впрочем, в случае раскола «мирового православия», станет официальной для МП, надежно защищено той самой самостоятельностью УПЦ МП.
Любопытно, что «мировое православие-2» вокруг Москвы формируется сегодня в том дискурсе, который последние десятилетия имел название «истинно-православного» и считался маргинальным с точки зрения мировой церковной политики. Сама Московская патриархия, столкнувшись с реальной угрозой роста популярности «альтернативного» Православия в начале 90-х, приложила немало усилий для дискредитация этого дискурса. Эту же цель преследовал грандиозный церковно-государственный проект «поглощения РПЦЗ», завершившийся к 2007 году. РПЦЗ была крупнейшей в современном мире институциональной альтернативой РПЦ МП. Однако мы живем в мире, который религиоведы часто называют «постсекулярным». Но «постсекулярный» вовсе не значит «вновь религиозный»: пройдя через эпоху секуляризации, когда религия была решительно вытеснена из общественно-политического пространства, мир большой политики «вернулся» к религии, но не в традиционном, средневековом смысле, а лишь как к удобному и практичному инструменту с выхолощенным догматическим содержимым. Именно в этом, «инструментальном» контексте нужно воспринимать и внезапную востребованность «истинно-православной» идеологии в УПЦ МП, шире – у Московской патриархии и ее потенциальных союзников по проекту «мировое православие-2».
Любому мало-мальски знакомому с новейшей церковной историей человеку должно быть понятно, насколько «истинно-православный» дискурс чужд и неприятен нынешнему Патриарху РПЦ МП. Но логика истории, геополитический статус, избранный нынешним руководством его страны, толкнули его в объятия именно этого дискурса. В этом состоит своего рода жизненная трагедия этого человека, которую он как-то пытается компенсировать той самой запредельной роскошью и сибаритством. Кирилл не имеет шансов стать лидером «истинно-православного» мира, но он вынужден послушно двигаться в фарватере кремлевской политики, последние годы лишь усугубляющей международную изоляцию России. А под эту изоляцию должна быть подведена твердая идейная платформа, которая не отличается оригинальностью: особый «духовный путь» (отсюда – «особая религия») России, гибельность западной цивилизации, «кольцо врагов», вождизм, репрессии против инакомыслящих… При наложении этой матрицы на православную идеологию получается как бы «истинно-православная» идеология в ее крайних монархических проявлениях: культ Ивана Грозного, царебожие, антиглобализм, борьба с «ересью украинства» как скрещиванием глобализма с русской (руськой) культурой, ну и, конечно, анафема экуменизму как проекции глобализма на религию.
В связи со всем этим глубоко неслучаен и интерес Путина к старообрядчеству, подчеркнуто продемонстрированный в прошлом году. Если Патриарх Кирилл «по старинке» еще говорит о том, что самоидентичность его Церкви невозможна без Киева, без «Днепровской купели» и других артефактов на территории Украины, то старообрядчество еще несколько веков назад утвердило такой «символический ряд» русского православия, который совершенно не нуждается и даже отвращается от «малороссийских» элементов. Для старовера именно Украина, находившаяся под польско-литовским владычеством, стала каналом заражения древнерусского благочестия «латынской прелестью». Через Украину и киевских просветителей, согласно этим вглядам, проникли на Московию троеперстие, обливательное крещение, партесное пение, барочная иконопись, схоластические богословие и т.п. Московский тип благочестия, воплотившийся в старообрядчестве, сознательно отталкивается от всего украинского (а через него – и от новогреческого, и от балканского), что есть в православии, считая себя абсолютно самодостаточным. В рамках этой оптики история Киева заканчивается в начале XIII века, с его разорением монголо-татарами, а дальше на киевских землях начинаются лишь «латынская прелесть» и польское зловерие. Если, по этой логике, Москва – Третий Рим, то она не нуждается во внешних символах, в «Днепровской купели» и т.п. – теперь все значимые символы собраны в Москве, он и есть новая Римская империя, новый Константинополь и Вселенское православие.
Старообрядческая историософия могла бы органично сочетаться с путинской идеологией изоляционизма. Но для превращения ее в официальную религию РФ есть культурные препятствия, накопившиеся за 350 лет полукатакомбного существования старой веры. Для значительного числа старообрядцев их вера – это не столько догматы или историософия, сколько сложный комплекс чисто бытовой обрядности, начиная от бороды и формы одежды и заканчивая посудой и манерой говорить. Нереально добиваться от 140-миллионного секулярного и даже уже постсекулярного общества «реконструировать» эту субкультуру. Поэтому – таки-да, «истинно-православный» дискурс, имеющий минимум субкультурных особенностей, но обладающий более актуальной идеологией, формировавшейся не 350 лет назад, а буквально в последние годы, в ответы на вызовы глобализации. При этом, впрочем, никто не запрещает работникам кремлевских идеологических лабораторий привить к грубоватому древу «альтернативного» Православия элементы старообрядческой идеологии, чтобы получить сочный плод «мирового православия-2».
Любопытно, что УПЦ МП, оставаясь, в принципе, на украинской культурной почве, столь неприемлемой для московского староверия, едва ли ни официально ориентируется на всю эту мифологию «Третьего Рима» и «переезда Киева в Москву». Контраст между реальной культурной идентичностью и «теорией вопроса» порождает в УПЦ МП тот самый комплекс «меншовартості» или «младшего брата», с которым воюют идеологи украинского национализма. Возможно, это и вынуждает нынешнее священноначалие УПЦ МП «бежать впереди паровоза» и быть еще консервативнее и москвоцентричнее собственного московского руководства. Как бы то ни было, при таком положении УПЦ МП в «мировом православии» у нее нет шансов каким-либо боком поучаствовать в проекте украинской автокефалии, так что Константинополь вполне сознательно реализует этот проект на платформе пока еще «альтернативных» УПЦ КП и УАПЦ (влияние последней, впрочем, в разы уступает УПЦ КП и может особо не приниматься в расчет).
Сдерживая чрезмерную ретивость своих украинских фанатов, у Москвы был шанс «цивилизованно» поучаствовать в разделе Украинской Церкви с Константинополем, как в свое время Российская империя поучаствовала в разделе Речи Посполитой с Берлином и Веной. В ноябре прошлого года, когда Архиерейский Собор РПЦ МП получил «покаянные письма» Патриарха Филарета (Денисенко) и предстоятеля УАПЦ митрополита Макария, подумалось, что этот «цивилизованный» путь нащупан. Но даже такие аккуратные маневры Патриарха Кирилла (Гундяева) не были восприняты Кремлем, так что теперь Московская патриархия вынуждена будет тупо воспроизводить в глобальной православной политике те прямолинейные схемы (со всеми их санкциями и «контрсанкциями»), которые демонстрирует Кремль в обычной международной политике. Это связано с тем, что – повторимся – РПЦ МП не обладает собственной политической правосубъектностью, тем более – в международных отношениях, а лишь обслуживает «генеральную линию» московского автократора. В переводе на язык канонического права санкции и «контрсанкции» - это разрыв общения и создание параллельных юрисдикций по всему православному миру, то есть его окончательное разделение на условно либеральное «мировое православие-1» и условно консервативное «мировое православие-2» (по американской терминологии - модель WO1/WO2).
Похоже, избежать такого сценария уже нельзя – по крайней мере, пока Россией правит Путин. Но, пожалуй, можно его еще на какое-то время оттянуть. Поскольку лично для Патриарха Кирилла сценарий глобального разделения не очень комфортен, очевидно, весь смысл его визита в Константинополь 31 августа преследует цель такого оттягивания времени. В обычной русской надежде, что «либо падишах умрет, либо осел сдохнет». Но подобные намеки на осла, в свою очередь, вряд ли понравятся Кремлю… В общем, мяч на стороне Константинополя: если он уже морально готов на модель WO1/WO2, то у Патриарха Кирилла нет аргументов, чтобы этому противостоять. А о том, готов ли к этому Константинополь, - будет наш следующий комментарий из этого цикла…
Александр Солдатов
