Вряд ли я кого-то удивлю, если скажу, что изначально мой интерес к личности Любомира Гузара был совершенно светским. Он вызывал у меня любопытство и почтение, но моя личная оптика вычитала присутствие Духа Святого — в журналистской деятельности я всегда предпочитала опираться на факты, которые можно привести и что-то с их помощью доказать. Это "вычитание" позволяло мне спокойно относиться к людям в облачениях — в то время как многие мои коллеги смущались, не знали "как к нему обращаться", как себя вести, где встать и куда девать руки. Надо сказать, что сами священнослужители довольно охотно культивировали эти комплексы — то ли для того, чтобы приподняться над окружающими за счет "особых отношений" с высшими силами, то ли просто чтобы обезопасить себя от неприятных вопросов, которые обязательно задаст журналист. Дать понять, что "вопрос бестактный", что "со священником так/об этом нельзя" и т.д. было — и остается — довольно распространенной тактикой поведения священнослужителя и с журналистами, и с широкой публикой вообще.

Не снимаю с себя и своих коллег ответственности за неумение разговаривать с людьми — не только со священниками, но вообще с людьми. В оправдание себе — и коллегам — отмечу только, что это не только (и не столько) профессиональная проблема журналистов (и священников). Неумение разговаривать друг с другом, замешанное на страхе другого, на неуверенности в себе и потребности отгородиться от собеседника чем-то или даже Кем-то — общая болезнь постсоветского общества. Это было особенно хорошо видно на фоне Блаженнейшего Любомира, который этим недугом совсем не страдал. Вернее, страдал, но только от того, что больны окружающее, больно целое общество, которое не может договориться само с собой. Потому что не умеет разговаривать. Потому что боится.

Мой первый взгляд, брошенный в сторону Любомира Гузара, был совершенно светским. Он представлялся мне исключительным человеком — с высокой интеллектуальной и образовательной планкой, с высоким уровнем общей культуры и невообразимыми коммуникативными навыками, с колоссальной внутренней дисциплиной и просто добрым сердцем. Присутствие Духа Святого я старалась не замечать — чтобы не мешало работать, не застило трезвый, рациональный взгляд. Не мешало спрашивать о том, о чем "не принято говорить со священниками" или ставить вопросы так, как "со священниками не разговаривают".

Я так поступала не только с ним. Но он, пожалуй, единственный не испытывал от этого явного неудобства. Напротив, он принимал вызов и выходил на разговор с открытым забралом — никогда не искал убежища в своем сане, не прикрывался мистическим покровом церковной тайны, не избегал "неудобных" вопросов. И оказывалось, что на самом деле, таких вопросов просто нет. С ним не нужно было извращать язык — и суть — чтобы что-то "смягчить", "иносказать", дабы не "смутить", не "соблазнять", в общем, чтобы нарушить какую-то якобы присутствующую "по умолчанию" рядом с каждым священником "святость". Возможно, потому, что он слишком хорошо знал, что если это, действительно, Святость, то парой неуклюжих фраз ее не разрушить.

Он никогда ее не выпячивал, эту святость, и не навязывал. Он в ней был, но не использовал на сиюминутную потребу. В отличие от очень многих священнослужителей, он не делал из "святости" бруствера — между собой и собеседником, собой и проблемой, собой и живой жизнью, которая то и дело приобретает неприглядный вид. Напротив, эта святость становилась для него источником его легендарного бесстрашия — обычно метафоричная фраза "если с нами Бог — кто же нам страшен?" — в его присутствии оказывалась буквальной.

Возможно, на фоне общего гласа о Гузаре-пастыре, Гузаре-человеке молитвы, Божьем человеке, патриархе, духовном отце, моральном авторитете я прозвучу диссонансом. Но что поделать? Само имя Гузара располагает к честности. Я видела в нем в первую очередь, собеседника. И уже из этой ипостаси — поначалу совершенно светской — передо мной раскрывался и разрастался человек молитвы, Божий человек, пастырь, рыцарь и даже в определенном смысле чародей. Человек, который мог бы стать праобразом героя авантюрного романа, героической саги, анекдота, фэнтезийного эпоса, жития святого или детской песенки.

Гузар для меня навсегда останется синонимом слова "говорить". Потому что с ним я разговаривала больше, чем с любым другим героем моих публикаций. Потому что когда возникал традиционный журналистский вопрос "с кем бы об этом поговорить", первым в автоматически всплывающем списке значилось его имя — о чем бы ни шла речь. Потому что продолжаю с ним разговаривать и теперь и вряд ли уже избавлюсь от этой привычки.

Сейчас я напишу страшную банальность: с Блаженнейшим можно было говорить о чем угодно. Буквально о чем угодно — о спичках, бутербродах, Непорочном зачатии, полетах на Луну, в общем, "о жизни, Вселенной и всем остальном". Я говорю, что это "банальность", хотя это, на самом деле, совершенно небанально — вы много знаете людей, с которыми действительно можно было говорить обо всем на свете? Не просто "говорить" — но говорить увлекательно, со вкусом, и пользой, и каким-нибудь неожиданным открытием в финале? Мне бы хотелось "как труп разъять, поверить алгеброй гармонию" наших с ним бесед, чтобы понять, как он это делал. Как он подбирал нужные слова, как выстраивал интонацию, как понимал, в какой момент можно быть категоричным и даже резким, а когда — закруглить разговор шуткой или житейским наблюдением.

Мне повезло с профессией — у меня было множество собеседников. В том числе, интересных, умных, оригинальных, блестящих, увлекающих и интригующих. В их числе — Любомир Гузар, интеллектуал такого уровня, какого в наших краях было трудно встретить не только в церкви, но и в университете. Я всегда искала умных собеседников и, наверное, в этом есть ирония судьбы — моей собственной судьбы — что я нашла воплощенный идеал интеллектуального общения не в академической среде, а в церковнослужителе. Когда-нибудь я проанализирую это и пойму, почему так случилось — у этого наверняка есть причины и во мне, и в судьбе, и в личности церковнослужителя. Здесь и сейчас я скажу только то, что говорю редко — потому что это не в моем стиле: этот талант Блаженнейшего имел мистическую природу. Та "святость", которую я исключала из поля зрения, чтобы "не мешала работать", сидела прямо передо мной и отвечала на мои вопросы.

Я замечала это — вдруг, посреди разговора, — когда ловила себя на том, что вместо того, чтобы наступать, подталкивать беседу в нужное русло, я сижу с открытым ртом и киваю головой после каждого слова, как китайский болванчик. Или внезапно остро чувствую себя персонажем какого-нибудь классического сюжета — рыцарем, играющим в шахматы со смертью, девочкой, которая идет через темный лес и на каждом третьем шаге бросает на землю белый голыш, или сонной хозяйкой, которая среди ночи отворяет дверь измученным путникам — мужчине и женщине с младенцем на руках. Когда я говорю о Гузаре как чародее, я имею в виду это его почти пугающее умение в ходе разговора то ли погрузить собеседника в его собственные мистические глубины, то ли, напротив, обнажить для него сокровенную, сакральную суть тех повседневных событий, о которых идет речь.

Его слова никогда не были "просто словами" или вовсе пустым звоном, призванным заполнить паузу, заглушить что-то неприятное или неудобное, отвлечь, отвести глаза, заполнить пространство коммуникации белым шумом. Общение с ним было роскошью понимать все буквально — без иносказаний, символических наслоений и вычурных метафор. Из всех иносказательных жанров он часто прибегал только к одному — к лаконичному языку притчи. В этом содержится прямой отсыл к строкам Евангелия о Боге-Слове: Бога, как и Слово, не нужно понимать ни символически, ни метафорически, ни как-либо еще иносказательно. Только буквально. С простотой и отвагой античных философов, уверявших, что "А есть А".

Так каждый разговор с ним помимо моей собственной воли, намерения и даже внимания оказывался общей молитвой. Он с головой погружал меня в святость, которую я, как мне казалось, хирургически точно отрезала и удалила за пределы разговора. Образ Гузара-молитвенника далек от идеала столпника, который сидит один на один со святостью и совершенствуется в молитве. Его молитва всегда затягивала в себя собеседника, превращая его в сомолитвенника.

Мне жаль в этом признаваться, но Любомир Гузар остается человеком, которого мы не знаем. Он вызывал у нас любопытство, восхищение, удивление — и мы находили в нем что-то, в чем нуждались в каждом конкретном случае. Это вообще огромное счастье, когда можешь найти в другом человеке то, что тебе нужно. Но в этом случае мы рискуем потерять за отдельными чертами целого человека и так и не понять, откуда в нем бралось то, что было для нас так важно. Как и откуда рождались те черты, мысли, идеи, которые мы охотно выхватывали прожектором своего внимания. Мы едва ли не наизусть знаем, что Гузар говорил о власти, об Украине, о церкви, об истории или о трудовой миграции. Но в отличие от него, мы никогда не понимали слова буквально и не считали слово действием. Напротив, говорить о чем-то для нас подменяет действие, снимает с нас обязанность еще и сделать что-то. Наше слово редко означает именно то, что называет, и, возможно, потому оно ничего не меняет ни в мире, ни в нас — не оказывается ни заклинанием, ни молитвой.

Наше отношение к Гузару было вроде бы "прагматичным" — раз мы находили и вылавливали из его личности то, что нам было нужно. Но при этом оно не было "прикладным" — поскольку мы редко использовали эти "находки" на практике. Мы всегда упускали из виду то, что перед нами — человек-действие, и использовать какие-то его слова, призывы и соображения можно только в прямом смысле и прямым действием. Одарив Гузара статусом "морального авторитета", мы как будто признали его право говорить нам правильные и нужные вещи. Мы нашли человека, с которым мы были готовы соглашаться. Но мы пока так и не нашли в себе мужества понять его буквально.

Фото РИСУ, ДИ УГКЦ