Политика слишком пропитала нашу, в том числе, церковную жизнь, чтобы можно было с легкостью и без потерь ее выкорчевать. Просто надо об этом помнить и понимать, что лежит в основе нашего ежедневного выбора, нашей борьбы за «церковное самоопределение», как и в основе периодически возникающих скандалов – смешных и не очень.

О «политическом православии» у нас принято говорить с ноткой осуждения в голосе. Некоторые Церкви идут довольно далеко – предавая его осуждению официальному, вплоть до санкций в отношении особо злостных нарушителей. Перед выборами у некоторых принято заявлять о своем «невмешательстве» и даже подписывать какие-нибудь межконфессиональные меморандумы. Что, впрочем, не мешает представителям некоторых Церквей-«подписантов» агитировать в храмах, иметь в своих рядах депутатов разных уровней и, уж тем более, выказывать свои предпочтения каким-нибудь косвенным образом. Да что там говорить – в поле зрения медиа Церковь зачастую и попадает в связи с очередным витком политической активности (если не по поводу очередного имущественного скандала, разумеется). Можно было бы все списать на природу медиа – все бы им о политике да о скандалах. Но в сторону тех, кто не подает совсем уж никакого повода, ленивые репортеры и бровью не поведут.

Патриарх Кирилл играет роль «собирателя земель» и рупора русской идеи для путинского режима, который, таким образом, может не обременять себя идеологией. Патриарх Филарет щедро осыпает наградами членов объединенной оппозиции, и это тоже, в общем, политический сигнал. Да и УПЦ осуждение политического православия не мешает иметь в разных органах власти своих священников и даже архиереев. Церковные институты, в первую очередь, иерархия, так или иначе, втягиваются в политику, а значит, в интригу, которую жует и тиражирует медиа. Каждый, кто занимается политикой и плетет интригу, в конце концов, оказывается персонажем телешоу. Они сами к этому стремятся, потому что манипуляция общественным мнением – обязательная часть современной политики. Вот только манипуляция общественным мнением – это манипуляция словом. И пока это просто себе слово – полбеды. Хуже, когда это манипуляция Словом.

Наблюдатели, в том числе (и в особенности) воцерковленные, кривят губки или делано сочувствуют братьям во Христе «за политику». Но возможен ли в принципе «неполитический», но при том «церковно-конфессиональный» и «традиционный» выбор?

Посмотрите на большинство комментариев под статьями на церковные темы в СМИ, в том числе, профильных, на тематических форумах, на которых собираются люди, в большинстве своем, не чуждые религиозным переживаниям – сколько политической, в крайнем случае, идеологической риторики. Что это? Знак времени? Пагубное влияние СМИ, зараженных вирусом политики? Результаты чьей-то искусной манипуляции? Или, может быть, закономерность? Ведь любой разговор, например, об автокефалии непременно упрется в причину такого выбора, каковая причина непременно оказывается именно политической. В то время как у церковного единства, казалось бы, нет необходимости в политической подоплеке. Но это в идеале, разумеется. От которого мы, увы, далеки.

Все это касается не только такого глобального выбора, как автокефалия – но и «домашних» вопросов сотрудничества Церкви и власти, например, или, шире, участия Церкви в политической жизни страны. Просто автокефалия – очень выразительный крупный план, на котором относительно легко рассмотреть проблему. Выбор между автокефалией и «единством» (не единством вообще, а совершенно определенным, как бы «исторически предписанным» нам единством с РПЦ) под каким углом на него не глянь – выбор политический. Как, наверное, в случае с любой автокефалией в истории Церкви послеапостольского периода.

Политическим проектом были первые «неапостольские» автокефалии Болгарии и Сербии. Политическим проектом была автокефалия РПЦ и ее «дочерних» автокефалий. Автокефалия всегда оказывается «исторической необходимостью», то есть вопросом политического толка. А потом, когда внутри автокефальной Церкви рано или поздно происходит следующее «естественное деление» и усиливаются центростремительные настроения, революционная песнь об «исторической необходимости» сменяется реакционным воплем о «ереси филетизма» и мантрой о «силе единства».

Трудно сказать, в каком из этих песнопений больше смысла – все зависит от личной точки зрения на «меньшее зло». Ведь в нашей увлеченности идеей автокефалии (и моей, в том числе) или идеей ситуативного «единства» мы зачастую следуем именно принципу «меньшего зла». То есть нам кажется, что это зло будет меньшим — просто потому, что оно будет нашим собственным, а не навязанным нам кем-то извне. Это нормально и совершенно по-человечески – считать, что то зло, которое совершаешь ты, непременно меньше того, которое делают тебе. И потому мы легко упускаем из поля зрения то, что автокефалия для церковной жизни – это скорее отклонение, чем норма. Дань человеческой слабости, выраженной, в данном случае, в политической целесообразности. Впрочем, выбор-то у нас скудный, ведь единство, которое предлагается нам в качестве альтернативы – тоже насквозь пропитано чьим-то политическим интересом.

Однако у автокефалии в этом выборе позиция более слабая, чем у единства. Просто в силу определения. Никакое деление Церкви и обособление какой-то ее части нельзя считать позитивным явлением, поскольку это противоречит самой природе Церкви Единой. Это может быть оправдано как вынужденная мера – следствие чьих-то ошибок, нечистоплотности или даже преступлений против веры и Церкви. Но как показывает история, даже спасение Церкви и чистоты веры путем откола какой-то части Церкви и объявления автокефалии могло состояться только тогда, когда в этой автокефалии назревала именно политическая необходимость. Автокефалия РПЦ, формально провозглашенная в ответ на Флорентийскую унию, — хороший пример.

Требование простой честности: признать, например, что тяжба между Вселенским и Московским патриархами за право предоставления автокефалии – это тяжба о том, кто может, а кто не может принимать участие в мировой политической интриге. А также признать, что УПЦ КП – проект, созданный из политических соображений. Так же как масса других более старых и уже маститых автокефалий. Но простая бытовая честность тут не сработает – «высшие соображения» пополам с «историческим контекстом» наводят помехи и искажают смысл даже самого простого и ясного слова.

И «единство», и «автокефалия» в нашей ситуации приобретают определенные политические очертания – неприемлемые для существенной части сообщества украинских верных. Идея «единства» — на самом деле, естественного состояния Церкви — оказывается дискредитированной, деградированной и, наконец, высмеянной в образе «русского мира», который пытались преподнести почтеннейшей публике едва ли не как новое евангелие, но все равно получился цирк. Так им и надо, раз они превратили священное для Церкви единство в политический предлог. Как и автокефалия, которая превратилась в самоцель в рамках национальной парадигмы. И это все еще без циничных подозрений в гордыне, финансовой подоплеке или крючке спецслужб.

До чего мы договариваемся? До «русского православия», например. Или, ничуть не лучше, «украинского православия». К чему эти прилагательные? Чем «наше» православие отличается от всех прочих, «не наших»? От сербского, например. Или грузинского. Или, прости патриарх, греческого. А если нам так принципиально «наше», то на каком основании мы поминаем в Символе веры какую-то безликую и, вероятно, мифическую «Единую Соборную Апостольскую Церковь?» Давайте честно: эта «Единая» для нас не важна, раз мы так ретиво растягиваем ее на национальные лоскуты в своих патриотических порывах или просто отрицаем, подменяя каким-то совершенно иным «единством с...» — с кем угодно, кроме Христа.

Это стремление найти в своей церковной жизни выдуманное единство – хоть со «своим народом», хоть с каким-нибудь соседним – обличает нашу основную христианскую слабость. Неужели нам не достаточно единства в Евхаристии? Ведь она объединяет нас не только с каким-то определенным народом – но со всеми христианами всех обитаемых миров Вселенной! Что ж мы жуем и давимся своими местечковыми проблемами, когда рукой подать до купола Неба? Что же касается таких «судьбоносных» вопросов как язык богослужения, стилистика иконописи, вышивка на облачениях, особенностей пасхальных обрядов и использования брачных венцов – «наших традиций», на которые привыкли патетически указывать в пылу полемики о церковной самостийности, то неужели действительно невозможно договориться обо всех этих деталях, не жертвуя при этом главным?

Можно было бы, конечно. Если бы речь шла именно о главном. Но речь идет совсем о другом – о власти, о политической целесообразности, о «своевременных (и НЕсвоевременных) идеях», о том, чтобы не сфальшивить в своей партии «симфонии». Причем «автокефалисты» и сторонники «единства с...» так похожи в своей риторике, что не возникает сомнений – одну школу заканчивали.

Как бы мы не любили поразглагольствовать о своих «древних корнях», христианство в наших якобы европейских широтах довольно молодо. Не Центральная Африка, конечно, и не Америка – но Благая Весть зазвучала здесь почти через тысячу лет после Христа. И при всем том, христианство успело тут пережить уже достаточно перемен и в национальной идентичности, и в политических режимах, и в границах территорий, и в канонических подчинениях. Что это нам дает? Увы, вместо понимания универсальной природы христианства — только возможность перетягивать церковный канат по исторической оси в направлении разных векторов: «исторически» мы «там», нет, «там», нет «здесь»... Особенно смешно, когда со всех сторон призывают «не забывать, кто мы». Кто же мы? Кто? После всего, что произошло за тысячу лет после христианизации некой географической территории, которую мы в данный исторический момент называем Украиной – кто мы?

Только не надо надрыва. Нет в этом вопросе драмы – ни личной, ни коллективной. И придумывать ее не надо, подмешивая для остроты «великие победы» или «великие трагедии». Это не вопрос национальной идентификации или политического выбора, на которых почему-то настаивает зачастую церковная иерархия. Собственно, понятно, почему – это вопрос легитимности, он всегда волнует любую власть, даже духовную, у которой, по идее, с легитимностью проблем быть не должно в силу прямой передачи Божественной Благодати, но вот поди ж ты...

На этот вопрос христианина, в общем, может быть только один ответ: мы народ Божий. Но куда денешься от простой человеческой слабости? Нам проще, когда есть «свои» и «чужие», и, наоборот, по-прежнему очень сложно, когда «ни эллина, ни иудея», вернее, в нашей ситуации, скорее, «ни шведа, ни камерунца». Да что там камерунцы – они далеки и оттого умозрительны. А вот так, чтобы «ни меня, ни моего соседа по даче» — москаля, скажем, или униата...

Все это сказано не к тому, что надо взять, и от всего политического отказаться. Отнюдь. Хотя бы потому, что это вряд ли возможно. Политика слишком пропитала нашу, в том числе, церковную жизнь, чтобы можно было с легкостью и без потерь ее выкорчевать. Просто надо об этом помнить и понимать, что лежит в основе нашего ежедневного выбора, нашей борьбы за «церковное самоопределение», как и в основе периодически возникающих скандалов – смешных и не очень. Как бы не сопротивлялся материал, надо уметь разъять его и, при необходимости «поверив алгеброй гармонию», отделить слишком человеческое от того, что человеку неподвластно. Иначе нас и дальше будут с легкостью убеждать в том, что критика конкретного поступка или высказывания конкретного представителя священноначалия недопустима потому, что это «критика всей Церкви» (в лучшем случае) или даже Самого Христа (в худшем). Что заметить примитивный обман с исчезнувшими с патриаршей руки часами – значит, «оскорбить чувства миллионов верных». Что вера в «русский мир» – непременная составляющая чистоты православия. Или создание единой поместной – непременное условие спасения души каждого украинца и Украины в целом. Отделить Слово от манипуляции Словом или, переводя на «либеральный» язык – отделить религию от мракобесия. Мракобесие, выдаваемое за религиозность, – наихудшее оскорбление для чувств верующих. И лучшее оружие против Церкви.

Есть вещи, которые должны быть поняты, а ради этого – проговорены. Община верных – церковь – вынуждена приспосабливаться к определенным политическим условиям. Это ни в коем случае нельзя путать с «особым благословением» или, тем более, «миссией» церкви – это всего лишь следствие несовершенства человеческой природы и природы общества. Может ли церковь и насколько именно поступиться при этом тем, что в ней есть совершенного – вот проблема, которую обязано и просто вынуждено решать священноначалие. И вряд ли оно при этом застраховано от ошибок и чисто человеческих соблазнов мира.

Поэтому трудно писать о «политическом православии» — просто потому, что оно, кажется, в наших широтах другим и не бывает. Любой выбор – автокефалия или «единство» — это всегда политический выбор. Да и само Вселенское православие насквозь пропитано (чтобы не сказать – отравлено) политикой. Да что там – нет ее, этой Единой Вселенской православной церкви, раз уже больше тысячи лет не собирались Вселенские соборы. По политическим, главным образом, причинам. Возможно, они и не нужны. Возможно, эти формы церковности отживают – их неспособность созидать, послать обществу какой-то толковый, сугубо христианский, неполитический и неэгоистический мэсидж слишком уж бросается в глаза. Возможно, мы стоим на пороге совсем других типов организации во имя Христа в рамках Вселенского (в смысле, глобального) христианского проекта, отличных от нынешних слишком политизированных конфессиональных образований.

Но это уже совсем другая история.

Екатерина ЩЕТКИНА